Эрнст Юнгер - На мраморных утесах

В борьбе неизвестных властей из лесов и болот с ориентированными на традицию и отточенно-утончёнными силами Кампаньи и Лагуны отражается контрмодель мифического естествознания, в которой всегда по-новому («история в сжатом виде») повторяет себя исконный образец. Изображённый Юнгером в великолепно-ужасных картинах красочный закат цветущей старой культуры в ретроспективном взгляде и с большой внутренней и пространственной дистанции должен был спровоцировать внимательного современника хотя бы уж потому, что на хвастливые реляции властей о незыблемости их могущества он отвечал сентенцией Гераклита: «Человеческий порядок подобен космосу в том, что время от времени он, чтобы возродиться по-новому, должен погружаться в огонь».

Перед тёмными кулисами формирующейся тирании Эрнст Юнгер изображает отшельническое, живущее в согласии с природой существование. С братом Ото, реальным прототипом которого был Фридрих Георг Юнгер, описателем ботаники, натурфилософом и поэтом, рассказчик противостоит лемурным бандам Старшего лесничего. По мере распространения ужаса оба брата углубляются в написание иероглифов природы, в поиски её языка, причём отец Лампрос приобщает их к метафизическому тайному знанию. Как тип монаха, занимающегося ботаническими исследованиями в близлежащем монастыре Марии Лунарис, он напоминает фигуру мага Нигромонтануса из появившегося чуть раньше сюрреалистического дневника Юнгера «Авантюрное сердце». То, как он с помощью специальной оптики мог «стереоскопическим взглядом» проникать под поверхность и в глубь явлений. Созерцательное познание неизменной массы природы и космоса, которая выражается в симметрии флоры и кристаллов, вызывает то часто заклинаемое «веселье», которое формирует атмосферный фон книги. Важную роль в сохранении внутренней стойкости играет каждодневный упорный труд. И здесь уместно, на наш взгляд, вспомнить слова Льва Толстого из «Анны Карениной»: «Бог дал день, бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нём самом награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения посторонние и ничтожные».

Ясное превосходство наблюдателя, каким в «Мраморных утёсах» идеализирует его Эрнст Юнгер и которое он уже через несколько лет — как офицер и автор дневниковых «Излучений» — докажет на собственном примере в занятом Париже, жизненно важно, потому что в эпицентре террора истории оно превращает время в безвременность, ведущую к трансцендентности. Сегодня, вопреки вездесущему экологическому сознанию, платоновский мир представлений Эрнста Юнгера должен казаться радикально устаревшим. Хотя на самом деле — это единственный способ сохранить достоинство. «Мы обосновались здесь, — говорится на одной из страниц романа, — планируя фундаментальным образом заниматься растениеводством, и поэтому начали с издавна зарекомендовавшего себя упорядочивания духа благодаря дыханию и питанию. Как все вещи на этой Земле, растения тоже хотят что-то сказать нам, но нужно ясное сознание, чтобы понять их язык. Хотя в их прорастании, цветении и угасании кроется иллюзия, которой не избежит ничто сотворённое, следует всё же очень хорошо прочувствовать то, что неизменно заключено в ларце внешнего облика. Искусство умения так заострять свой взгляд брат Ото называл «отсасыванием времени» — даже если он имел в виду, что абсолютная пустота по эту сторону смерти недостижима». Как никакой другой автор XX столетия Эрнст Юнгер всю жизнь художественно описывал феномены природы, пытаясь расшифровать её тайный язык. Своими природными медитациями («Семьдесят минуло» [65]), но прежде всего, конечно, книгой о жуках «Субтильные охоты» [66](во второй половине двадцатых годов Юнгер изучал энтомологию в Лейпциге и Неаполе), он открыл мир чудес, который давно исчез для современного человека.

Тут следует коснуться ещё одного немаловажного вопроса. Уве Вольфф справедливо указал на «поэтическую теологию» Юнгера: «Авторство Эрнста Юнгера прочно религиозно. Он понимает поэзию как молитву, как исполненный благодарности ответ на воспринятые из природы знаки Божественного автора, ответ на Радостное послание, которое дарится безвозмездно». В «Мраморных утёсах» эта поэтическая теология впервые развивается эпически, одновременно оказываясь пригодной там, где происходит столкновение между желанием смысла натурфилософа и миром ужаса Старшего лесничего. Читатель сам найдёт на страницах романа детальное описание этого столкновения. Нас же интересует формирование указанной теологии, без которой, по мысли автора, немыслимо понимание мироздания. С размышлениями подобного свойства мы будем сталкиваться почти во всех произведениях Эрнста Юнгера. 27 апреля 1971 года он записал в своём дневнике:

«Потом о «воскресении». В нём я едва ли когда сомневался — напротив: это наше внутривременное существование со временем представлялось мне всё более нереальным, тонким и призрачным.

Воскресение выглядит достовернее возвращения, в котором у меня было так же мало сомнения — например, в возвращении мифических фигур в фигурах исторических — ибо уже факт наследования физиономий и характеров достаточно ясно свидетельствует о нём. Но оно остаётся ограниченным природной, мифической и исторической взаимосвязью. Воскресение же из мёртвых, напротив, является вневременным, оно есть чистое проявление неразрушимой субстанции.

Поэтому когда отец и мать или даже пекарь, живущий на углу, являются нам в таком образе, то это может на мгновение, пожалуй, вызвать удивление и испуг, но потом полную уверенность и согласие. Иллюзия, в которой мы обитаем, как в ракушке, отпадает; затем следует вздох облегчения — даже хитрое соглашение: преодолён обман времени; не только личное существование, но и порядок мира сдвигаются в им подобающей мере. Так начинаются большие разделы.

Преобразование и возвращение: часто и ступенями; воскресение же лишь один раз. Преобразование в промежуточном царстве, воскресение в совершенно новом измерении». [67]

Только вера и глубочайшее проникновение в тайны природы спасают главного героя и его брата от нигилистического отчаяния.

У Юнгера вырабатывается среди прочего понятие, обозначенное им французским словом «désinvolture», которое можно перевести как «непринуждённость». Для писателя же оно много шире и подразумевает ту магию веселья, которая используется для мира и для того, чтобы помочь человеку удержаться в «самом внутреннем», в том призрачном подобии, которое позволяет ему выстоять перед лицом уничтожения, поскольку он знает о новом начале. В декабре 1942 г. английский критик Ф. А. Фойгт восторженно отозвался о гуманном, ободряющем духе «Мраморных утёсов»: «Это произведение, точно сигнальная ракета, внезапно вырвавшаяся из темноты и осветившая местность. Оно дало поддержку и подействовало как средство согласования между теми, кто искал укрепления против угрозы или искушения тирании. Среди читателей, которых я знал, никто не сомневался в том, что в видениях этой книги было очевидно познание нашего собственного современного положения. Люди тёрли себе глаза, ибо было почти невероятно, что такое возможно».