Уильям Фолкнер - Собрание рассказов

— Потому что я был хворым ребенком. До пятнадцати лет два раза чуть не помер, на меня уж рукой махнули. Один агент норовил продать мне страховой полис, приставал до тех пор, покуда я не сказал — ладно, возьму. Тогда меня осмотрели и говорят, что могут выдать только полис на тысячу долларов с выплатой, когда доживу до пятидесяти лет. А мне тогда только двадцать семь исполнилось. Я был третьим из восьми детей в семье, и все же три года назад, когда померла сестра, я уже пережил их всех. И, когда мы уладили неприятность, которая вышла у Дэнни с той женщиной, что обвинила его, будто он стянул с веревки белье, сестра могла…

— А как вы это дело уладили?

— Уплатили человеку, приставленному смотреть за мальчишками, с которыми якшался Дэнни. Муниципальный чиновник знал Дэнни и других мальчиков. Ну, тогда все утряслось. Сестра могла и дальше выплачивать мистеру Пинкскому по пятьдесят центов в неделю. Ведь мы решили, что я вышлю Дэнни денег на билет, как только смогу быстрее, чтоб он жил во Флориде под моим доглядом. И я вернулся в Джексонвилл, а сестра могла спокойно выплачивать мистеру Пинкскому по пятьдесят центов. Каждое воскресенье, с утра, когда она и другие уборщицы кончали работу, они по дороге домой заходили к мистеру Пинкскому, подымали его с постели и отдавали пятьдесят центов.

Он не сетовал на такой ранний час, потому что сестра была надежной клиенткой. Он сказал, что, мол, ладно, пускай она приходит во всякое время, подымает его с постели и платит деньги. Иногда она приходила попозже, в четыре часа, особенно ежели случались какие праздники и конторы бывали замусорены конфетти, а иной раз и бумажными флажками. Раза четыре в год я получал письмо от одной женщины, которая жила в соседней с сестрой квартире, она отписывала мне, сколько сестра выплатила мистеру Пинкскому, и сообщала, что у Дэнни все хорошо, ведет он себя примерно и не якшается больше со шпаной. А потом мне удалось выслать Дэнни сколько надо на билет, чтоб он приехал во Флориду. Но узнать про те деньги я никак не ожидал.

Это и было мне досадно. Читать-то сестра умела, хоть и не больно хорошо. Справлялась кое-как с церковным еженедельником, который ей священник давал, а вот писать была не горазда. Она говаривала, что, ежели б ей раздобыть карандаш длиной со швабру, да взяться за него обеими руками, тогда бы она, может, и выучилась писать в лучшем виде. А обычные карандаши были для нее слишком маленькие. Она говорила, что и не чувствует их вовсе, когда берет в руку. Так что я вовсе не ожидал узнать про деньги. Просто выслал их и договорился со своей квартирной хозяйкой, чтоб она пустила Дэнни на жительство, думал, что он вскорости заявится ко мне с чемоданом. Хозяйка целую неделю не сдавала свободную комнату, а потом какой-то человек захотел ее снять, и она уж ничего не могла поделать, пришлось ей мне отказать.

И это было по справедливости, ведь комната и так целую неделю из-за меня пустовала. Само собой, я тогда стал за нее платить, но Дэнни не приехал. и я подумал, может, с ним чего случилось, зима-то суровая и все такое, а сестре деньги были нужней, чем Дэнни на билет во Флориду, или. может, она просто думала, что он еще мальчишка. Ну, через три месяца я сказал хозяйке, что комната мне без надобности. Каждые три-четыре месяца приходило письмо от сестриной соседки, она писала, что всякое воскресенье, поутру, сестра вместе с другими уборщицами ходит к мистеру Пинкскому и вносит пятьдесят центов. А через пятьдесят две недели мистер Пинкский приготовил гроб, и к нему была прибита стальная пластинка, на которой значилось полностью: «Миссис Маргарет Нунен Гайон».

Первый гроб был дешевый, просто деревянный ящик, но, когда она сделала еще пятьдесят два взноса по полдоллара, он снял пластинку и прибил ее к другому гробу, получше, дал ей самой выбрать, ежели она умрет в том году. А когда она в третий раз сделала пятьдесят два взноса, он дал ей выбрать гроб еще лучше, и на следующий год еще один, с золочеными ручками. Позволил войти поглядеть и взять с собой всякого, кто хочет увидеть гроб со стальной пластинкой, на которой полностью значились ее имя и фамилия. Даже в четыре утра он спускался в ночной рубахе, отпирал дверь, зажигал свет, впускал сестру и других уборщиц, они входили и глядели на гроб.

С каждым годом гроб, по уговору, становился все лучше, мистер Пинкский с карандашом и бумагой высчитывал и доказывал другим уборщицам, что вскорости сестра выплатит за гроб всю стоимость, и тогда ей останется уплатить только за золоченые ручки да за саван. Он ей и саван тоже дал выбрать, какой она хотела, а когда соседка написала мне еще одно письмо, сестра вложила в конверт кусочек савана и нарисовала ручки. Рисовала она сама, только с карандашом ей так и не удалось сладить, она всегда говорила, что черенок слишком маленький, ухватиться не за что, хоть она и читала церковный еженедельник, который ей священник давал, но говорила, что тут ее господь сподобил и просветил.

— Неужто и впрямь? — спросил молодой. — Вот черт, курить до того охота, ни о чем другом думать не могу.

— Да. И кусочек савана. Но я в этом мало чего смыслю и мог подтвердить только, что сестре он очень к лицу, а ей было приятно, что мистер Пинкский позволял приводить других уборщиц взглянуть на отделку и присоветовать, какая лучше. Потому как мистер Пинкский сказал, что доверяет ей и не думает, что она возьмет да помрет прежде срока, чтоб нанести ущерб его делу, как некоторые, а он с нее лишнего цента не возьмет, не то что страховые компании. Ей только и надо было заходить каждое воскресенье к нему да выкладывать полдоллара.

— Неужто и впрямь? — сказал молодой. — Сейчас он, небось, уж в работном доме.

— Чего? — Старик посмотрел на молодого, и лицо его словно окаменело. — Кто это сейчас в работном доме?

— А Дэнни в ту пору где был? Все работал по уговору?

— Да. Он не отлынивал, когда удавалось найти работу. Но голова у него была горячая, по молодости лет, и он никого не имел, кроме вдовой матери, рос без отца, который мог бы вразумить его, как надо ладить с людьми в этой жизни. Потому я и хотел взять его к себе, во Флориду.

Лицо у старика уже не было каменное; он снова оживился и продолжал рассказ с каким-то естественным, безоглядным восторгом, словно застоявшийся и давным-давно запаленный конь, которого вдруг выпустили на волю.

— Это и было мне досадно. Я тогда уже выслал ему деньги на билет до Джексонвилла, но об нем не было ни слуху, ни духу, и я подумал, что, может, эти деньги сестре понадобились, зима-то холодная, или, может, она решила, что Дэнни еще мальчишка, ну, известное дело, баба она баба и есть. А месяцев через восемь после того, как я отказался от комнаты, пришло странное письмо от сестриной соседки. Она писала, что мистер Пинкский прибил пластинку на новый гроб, а сестра не нарадуется на Дэнни, раз у него все хорошо, и уверена, что я об нем позабочусь как следует, потому что он славный мальчик, к тому же у сестры, кроме него, никого нет. Выходило, будто Дэнни уже давным-давно во Флориде.