Адальберт Штифтер - Лесная тропа

— О, вполне, иного я и не ожидал от вас, потому что преисполнился к вам безграничного уважения, — ответил я. — Да вы это и сами знаете.

— Знаю, мой дорогой юный друг, — откликнулся он. — Да и я поднимался на ваш холм не только ради кружки пива. Мне одному вы показали свои картины, я же рассказал вам историю моих предков, в которой полно всяких сумасбродств; вы не искали близости с нами, я тоже не спрашивал, как ваша фамилия. Но скажите все-таки, почему вы скрыли от меня, что вы тоже Родерер?

— В точности не знаю, — ответил я, — но предполагаю, что вначале из робости, а потом, после того как я услышал предания Родереров, вероятно, из опасения оказаться втянутым в генеалогические розыски, которые заняли бы мои мысли и душу и отвлекли от дела. Но зимой, когда я не буду работать над картиной, я собирался сообщить вам об этом; мы могли бы вместе начать изыскания и, вероятно, обнаружили бы еще одного потомка Родереров.

Он улыбнулся и сказал:

— Так вот, вы происходите от того самого Фридриха Родерера, который отпустил длинную бороду и, значит, его старшего сына вовсе не загрызли волки. Я непременно хочу обратиться к вашему отцу и его братьям и выяснить все дело до конца. Подлинный ли вы потомок Родереров, выяснится, однако, лишь после того, как брачный договор будет скреплен печатью. Все это весьма удивительно. А теперь пойдем к нашим дамам, они нас заждались.

Он встал и через анфиладу комнат, в которых я даже мимоходом успел заметить несколько хороших картин, привел меня в гостиную своей супруги. Собственно, гостиных было две. В первой, более просторной, сидела она, а рядом стояла Сусанна. Было заметно, что они ничем не заняты и явно дожидаются нас. Я отметил про себя, что обе гостиные были обставлены вполне достойно, но в подробностях их не разглядывал. Когда мы вошли, Матильда поднялась со своего места и ласково ответила на мое почтительное приветствие. Потом мы с Сусанной обменялись поклонами, наши глаза на миг встретились, и в ее глазах зажегся ответный огонь.

— Матильда, я привел к тебе моего юного друга с Люпфа, — сказал Родерер, — только давайте сядем все за большой стол, потому что мне нужно сообщить вам нечто очень важное.

Он увлек нас всех к столу, жестом указал, где кому сесть, и в наступившей тишине сказал:

— В последнее время я с головой ушел в предания нашего рода и сейчас расскажу вам об одном из его потомков. Я уже начал было опасаться, что дочь моя Сусанна пошла не в нашу породу, столь спокойной, разумной, скромной, столь простой, размеренной и почти святой была ее жизнь. Я уж не знал, что и думать. Но теперь все изменилось. Вместо того чтобы искать своего избранника среди отпрысков старинных семей, для которых с рождения открыты все двери, которые имеют влиятельных родственников, одеваются по последней моде и блистают изяществом манер — вообще живут, как и полагается жить молодым людям, — она отдает свое сердце человеку, который никому не известен, имени которого она не знает, который носит одну и ту же шляпу и костюм из сурового полотна, который отнюдь не так уж и красив, разве что темноволос и темноглаз, и которого жители здешних мест считают чем-то вроде бродячего актера, который к тому же настолько несуразен, что строит себе на холме у Люпфа домик и оттуда пишет вид на болото, который прячет свои картины от людских глаз, который всех сторонится и ни на кого не обращает внимания и который в довершение всего еще и носит фамилию Родерер. Ну, не чудо ли, что его зовут тоже Родерер и что именно благодаря ему моя дочь доказала, что пошла в нашу породу.

На это Сусанна возразила:

— Как же так, отец, ведь ты сам рассказывал о человеке, поселившемся на холме у Люпфа, сам ездил к нему в гости, и поэтому вполне естественно, что я взглянула на него, когда он мне повстречался.

— Так, так, взглянула, — подхватил Родерер, — а потом?

— Отец, ты сам увидишь, что он настоящий человек, — ответила она. — Особенно если вспомнишь, каковы остальные.

— Ну что ж, настоящий так настоящий, — сказал Родерер. — А вы с матушкой, я вижу, составили заговор и ждете, когда же я скажу: дети мои, любите друг друга навеки. Не правда ли, ведь вы поклялись любить друг друга навеки? Так, видно, и будет.

— Муж и раньше рассказывал мне о вас, — промолвила Матильда. — А вчера мы опять о вас говорили. Воля моего мужа во всех делах всегда была и моей волей. Так же и на этот раз. Нынешним летом вы узнали моего мужа, а он вас, и, если бы теперь вы захотели поближе познакомиться и с нами, это было бы и славно и хорошо.

— Чрезвычайно благодарен вам за вашу доброту, — ответил я. — То, что я успел о вас узнать, внушило мне глубокое уважение, и я полагаю уместным выразить надежду, что со своей стороны не заставлю вас пожалеть об оказанном мне любезном приеме.

— Да уж конечно, конечно, — сказала она, — а то бы Родерер не привел вас сюда. И если вы сделаете Сусанну счастливой, а Сусанна сделает счастливым вас, то я благословлю тот день, когда вы появились в нашем доме.

— Пусть же ваши слова сбудутся как можно скорее, — ответил я. — И пусть божье благословение, коль скоро мы его достойны, осенит то, к чему мы стремимся. В честь этой минуты, сударыня, прошу оказать мне милость и разрешить впервые с сыновней преданностью поцеловать вашу руку.

Она протянула мне белую, тонкую и нежную кисть, но не дала поцеловать ее, а дружески пожала мою руку и посмотрела на меня своими большими карими глазами, которые некогда составили счастье Родерера и были так похожи на глаза Сусанны, которые составят мое счастье.

— Это хорошо, что вы из Родереров, — заметила она. — Родереры почти все добрые, а уж Сусанна совсем добрая.

— Я это понял, как только увидел ее глаза, — ответил я, — и буду всю жизнь добр и нежен к ней.

— Аминь, — заключила она.

Мы заговорили о постороннем. Сусанна подсела ко мне и накрыла мою руку своей. Потом мне подумалось, что мой первый официальный визит несколько затянулся, я встал и попрощался с Матильдой, Родерером и Сусанной. Родерер проводил меня до коляски, доставившей меня обратно, на мой холм.

Для меня началась новая жизнь. С самого раннего утра я уже стоял за мольбертом и работал большую часть дня с таким усердием и пылом, каких раньше никогда не знавал, у меня все получалось намного лучше и все чаще стала появляться уверенность в том, что мне удастся передать непередаваемое, что неповторимые ароматы и неподражаемые краски природы оживут на моем полотне. Прогулки по лесу прекратились. Но когда день клонился к вечеру, я все бросал, одевался и отправлялся к Родерерам. А если не к ним, то шел бродить по окрестностям, даже заходил в деревни или сидел в обществе Родерера под яблоней либо в зале трактира.