Адальберт Штифтер - Лесная тропа

Авдий молчал и терпел, чувствуя свое бессилие против стольких рук. Его притиснули к двери, продолжая избивать и поносить. Но тут вошел посланец Мелека в сопровождении солдат и крикнул в толпу евреев:

— Оставьте купца, а не то каждый из вас живьем будет насажен на пику. Вам ли говорить, что он собака? Сами вы такие же собаки. Оставьте его, слышите!

Все отступили, тогда наемники Мелека обыскали одежду Авдия и забрали у него все, что им приглянулось. Он безропотно снес это — после чего Мелек обратился к нему:

— Ты поступил очень дурно, Авдий-бен-Арон, припрятав здесь свое добро и не платя за него налоги. Мы могли бы тебя наказать, но мы тебя милуем. Прощай, благородный купец! Если по пути заглянешь как-нибудь в наш город, навести нас. Мы покажем тебе закладные по твоей ссуде и уплатим проценты. А теперь, отпустите его, пусть опять тучнеет и плодоносит.

Остальные отстали от него с хохотом и криками, — он все сносил терпеливо и не шевельнулся, только, выслушивая насмешки, угрюмо отводил глаза, как пленный тигр, когда его дразнят, но после того, как обидчики вышли вон из дома, сели на лошадей и собрались ускакать через песчаные гряды, он бросился следом, выхватил из седельной кобуры пистолеты, где их не заметили, срезая всю прочую кладь с тощего жалкого верблюда, и разрядил оба в Мелека. Однако промахнулся.

Тогда часть отряда повернула назад, солдаты избили его пиками по спине и бедрам и бросили замертво на земле.

После этого весь отряд снова пересек развалины и выехал на ту сторону равнины, которая поросла низкой сухой травой и откуда идет кратчайший путь к населенным местам. Авдий же, не шевелясь, лежал на песке.

Лишь после того, как стихли последние выкрики ускакавших всадников, он через силу поднялся с земли и расправил избитое тело. Снова подойдя к верблюду, который все еще лежал, подогнув колени, он вынул с самого дна заплатанной кобуры два пистолета, спрятанные там, и с ними направился в свое жилище. Возле пальм и даже в прихожей стояли еще многие из его соплеменников, сбежавшихся сюда, и выжидали, не зная, как быть дальше. Авдий бесшумно вошел в дверь, встал у стены и хриплым голосом крикнул:

— Кто хоть на миг замешкается здесь, кто сделает хоть одно движение, чтобы остаться последним, того я пристрелю из этого вот пистолета, а соседа его — из второго, и потом — будь что будет, хвала создателю!

Говоря так, он отступал в дальний конец комнаты и не отводил сверкающих, как звезды, глаз от незваных гостей. Его уродливое лицо излучало беспредельную решимость, взор горел — многие потом утверждали, будто явственно видели вокруг его головы непостижимое сияние, от которого каждый волосок вставал наподобие тоненького острия.

Помедлив немного, пришедшие один за другим покинули прихожую. Он глядел им вслед, скрежеща зубами, как гиена с гор. Когда последний перешагнул порог и скрылся, Авдий прошипел:

— Уходят, пусть уходят, погоди, Мелек, наступит время, когда я с тобой сведу счеты.

А те за дверью толковали между собой: раз он мог ввергнуть их в беду, значит, может и опять поставить на ноги; он должен возместить им все; лучше поберечь его сейчас, а потом прижать как следует.

Он слышал эти слова и прислушивался к ним. Но голосов становилось все меньше и, наконец, замолчали последние. Значит, все уже разошлись.

Авдий постоял с минуту, дыша тяжело и глубоко. Потом собрался пойти к Деборе, тревога за нее опять поднялась в нем. Заткнув пистолеты за пазуху, он перешагнул через ворох тряпья, которое обычно висело перед дверью в жилое помещение, а теперь валялось на земле; протиснулся через проход, в котором был сброшен светильник, и вошел во внутренние покои. Здесь свет падал на плиты пола через увитые миртами окна наверху; но ковры и циновки исчезли, все было засыпано землей, вскопанной в поисках сокровищ, и голые тысячелетние камни обступили его, как стены темницы. Дебору он нашел в ее излюбленной большой комнате, и как же неисповедимы пути провидения — именно в эту ночь она родила ему дочурку. Из-за испуга матери дитя раньше срока появилось на свет; и вот теперь мать протянула девочку отцу с груды земли, на которой лежала. Он же застыл на месте, словно его поразил жесточайший удар.

— Что ж мне осталось? Поскакать им вдогонку и швырнуть дитя на солдатские пики?! — только и вымолвил он.

Но после минутного колебания он подошел ближе, поднял дитя и посмотрел на него. Потом, держа его на руках, направился в смежный покой и долго, пристально разглядывал один угол и каменную кладку в этом углу, а немного погодя вышел оттуда со словами:

— Так я и думал! Значит, вы, глупцы, ублаготворились тем, что я оставил снаружи, — эх, вы семикратные глупцы!

И он, упав на колени, вознес молитву:

— Слава, хвала и благодарение тебе, Иегова, отныне и вовеки!

Потом он вернулся к Деборе и положил дитя около нее. Окунув палец в чашку с водой, стоявшую неподалеку, он смочил ей губы, потому что во всем жилище не было ни души — ни повивальной бабки, ни слуги, ни прислужницы. После этого он пристально вгляделся в нее и, присев у ее изголовья, стал гладить ее больное, уже стареющее лицо, и она впервые за пять лет улыбнулась ему. Улыбка озарила ее страдальчески-печальные черты, как будто прежняя любовь вернулась снова, — между тем какой-то сосед, должно быть, совсем уж неспособный совладать с алчностью, просунул свою безобразную рожу даже в эту внутреннюю полуразломанную дверь, но сейчас же скрылся, — Авдий ничего не замечал, у него словно спала с глаз непроницаемая чешуя; посреди окружавшего разгрома ему казалось, будто величайшее счастье выпало на его долю, и, сидя на голой земле возле роженицы, трогая руками жалобно скулившего червяка, он чувствовал в сердце предвестие блаженства, какого ни разу не испытал и даже не ведал, в чем искать его, а теперь оно пришло само и было несравненно слаще и отраднее, чем он себе представлял. Дебора пожимала и гладила ему руку, он отвечал ей ласковым взглядом, и она сказала ему:

— Авдий, ты совсем не такой некрасивый, как раньше, ты стал теперь еще прекраснее.

И у него сердце затрепетало любовью.

— Дебора, тебе некому что-нибудь подать, ты, может быть, голодна? — спросил он.

— Нет, я не голодна, — ответила она, — я очень слаба.

— Погоди, я сейчас принесу то, что может тебя подкрепить. И дам пищу, которая пойдет тебе на пользу, и приготовлю для тебя постель получше.

Он встал и, прежде чем ступить, принужден был расправить мускулы — за кратковременную передышку боли заметно усилились. Наконец он вышел и принес целую охапку старого тряпья, лежавшего в передней, сделал из него постель поудобнее и переложил туда Дебору, а сверху покрыл ее снятым с себя, еще хранящим теплоту тела кафтаном, — ему казалось, что ей холодно, уж очень она была бледна. Затем пошел туда, где лежали принадлежности для высекания огня. Их не тронули — не на что было польститься. Авдий зажег светильник, вставил в роговой фонарь и по наружной лестнице спустился в подвал, где обычно хранилось вино. Но оно все было вылито и засыпано землей. Из лужицы, застоявшейся на поверхности, он собрал немного вина в сосуд. Потом принес из цистерны воды. Та, что была в чашке у постели, совсем согрелась и даже протухла; смесью вина и свежей воды он смочил Деборе губы и сказал, чтобы она языком слизывала и глотала влагу. Это хоть ненадолго принесет ей облегчение. Когда она проделала это несколько раз, он отставил сосуд с вином и водой и сказал, что теперь пойдет приготовить ей пищу. Среди своей расшвырянной повсюду дорожной клади он отыскал фляжку, в которой всегда возил с собой выпаренный до густоты мясной отвар. Затем отправился в кухню поискать какую-нибудь жестяную посудину. Найдя то, что ему требовалось, он вернулся, налил в посуду воды и отвара, водрузил ее на подставку, под которой поджег спирт, и стал ждать, чтобы отвар растворился в воде. Должно быть, Деборе стало теперь легче и покойнее; поглядывая на нее, он заметил, что глаза ее, наблюдавшие за ним, то и дело смыкаются, как будто ее клонит ко сну. В доме стояла тишина — все прислужницы и слуги разбежались. Когда отвар до конца распустился в теплой воде, он снял посуду, чтобы ее содержимое остыло.