Эптон Синклер - Между двух миров

Потом зашел разговор о Франции, и тут слушать стали хозяйку салона, среди друзей которой было много видных деятелей. Клемансо, «Тигр», выиграл войну, но проиграл мир — по крайней мере, с точки зрения французских Робби Бэддов — и ему пришлось уйти. На смену ему пришел новый премьер, Мильеран, но, по видимому, и он слишком поддается на льстивые уговоры Ллойд Джорджа. Похоже, что скоро премьером станет Пуанкаре, а это попросту означает, что война с Германией в той или другой форме возобновится. Печальную картину нарисовала Эмили Чэттерсворт.

Раз упомянули о Ллойд Джордже — в разговор вмешался Рик. Отец Рика был близко знаком с заправилами своей страны и рассказывал о том, что они говорят в клубах. Из тех, кто стоял у власти во время войны, один лишь Ллойд Джордж еще сохранял эту власть; он сохранил ее потому, что был человеком совершенно беспринципным и способен был с величайшим жаром сегодня утверждать как раз обратное тому, что было им сказано вчера. Этот «захудалый адвокатишка из Уэльса», получив власть, немедленно предал свою партию и теперь был пленником консерваторов; он был им полезен, так как умел произносить либеральные речи, а это было необходимо для успокоения озлобленных и недовольных избирателей. Ланни припомнил, что ему рассказывал его английский друг Фессенден, один из секретарей английской делегации на мирной конференции. Фессенден как-то заметил, что Ллойд Джордж во время нескончаемой и скучной дискуссии черкал что-то на листке бумаги, а затем смял его и бросил на пол. Фессенден на всякий случай подобрал бумажку, — ведь, может быть, на ней написано что-нибудь такое, чем могут воспользоваться недоброжелатели Англии. Он увидел, что английский премьер-министр исписал весь лист — а писал он одно единственное слово: «Голоса. Голоса. Голоса».

Семеро друзей сидели в мягких креслах при свете затененных ламп и багрово-золотых отблесков от горящих кипарисовых поленьев. На маленьких удобных столиках стояли пепельницы и стаканы с напитками, на стенах были развешаны прекрасные картины, и полки были уставлены книгами на любой вкус. В углу комнаты стоял рояль, и Курт, когда его попросили, сыграл что-то мягкое и нежное, что преображало жизнь в красоту и прославляло борение человеческого духа.

Казалось, все, что есть лучшего в мире, принадлежит им, и, однако, беседа их была полна тревоги; как будто они только что обнаружили, что этот уютный дом построен на песке и вот-вот сползет в море. На большом столе лежали газеты, и крупные заголовки возвещали о том, что французские и английские армии заняли Константинополь, в котором назревала революция, а это грозило ввергнуть мир в новую войну. Говоря о «новой войне», не принимали в расчет десятка маленьких войн, которые шли без перерыва: к ним все уже привыкли, как к чему-то неизбежному. Новая война — это такая война, которая грозит собственной твоей стране. Это такая война, в которой — о, ужас из ужасов! — недавние союзники, того и гляди, станут драться друг против друга!

Робби Бэдд, новоиспеченный нефтяник, разъяснил им смысл последних событий. Старая Оттоманская империя рухнула, рождается новая Турция, которой необходимы все дары современной цивилизации, вроде нефтяных вышек, нефтехранилищ и нефтепроводов, не говоря уже о медных рудниках в Армении и разработках поташа на Мертвом море. Весь вопрос в том, какая благодетельная держава будет иметь удовольствие излить все эти блага на турок? (Робби выразился иначе, это была перефразировка Рика.) Англичане завладели всей нефтью, но французы держали в руках Сирию и пытались контролировать те территории, по которым должны пройти нефтепроводы; за кулисами шел яростный спор, слышались визг и брань на французском языке, с носовым прононсом.

И тут-то происходит coup d'état [3] Государственный переворот (франц.). в Константинополе. Бедные дурачки-турки, не понимавшие своей выгоды, не желали принимать благодеяний «ни от Англии, ни от Франции. Они желали сами бурить нефть и употреблять ее для собственных надобностей. Ничего не поделаешь, пришлось союзникам прекратить ссоры, объединиться и действовать сообща. Ллойд Джордж заговорил о священной войне против язычников-турок. Но как к этому отнесутся сотни миллионов мусульман, живущих под британским флагом или по соседству с ним?

Робби подчеркнул, что некий греческий торговец, по имени Базиль Захаров, недавно сделан был в Англии кавалером ордена Бани — высокая честь, редко распространяемая на иностранцев. Захаров контролировал компанию Виккерс, крупное английское военное предприятие; во время войны он спас империю, кстати на-жив на этом четверть миллиарда долларов, — впрочем, Робби Бэдд считал эту цифру преувеличенной. Захаров был другом Ллойд Джорджа и, говорят, оказывал ему финансовую поддержку, что было лишь естественно, если принять во внимание, как нуждается в деньгах политический деятель и как нуждается в поддержке правительства международный финансист. Ненависть Захарова к туркам была его единственной страстью, которую ему не приходилось скрывать.

— Итак, — сказал Робби, — вы понимаете, почему английские войска высадились в Константинополе и почему французским войскам пришлось последовать за ними, хотя французское правительство втихомолку поддерживает турок. Прибавьте к этому, что Константинополь всего полтора года тому назад фактически был немецким городом и что здесь оставлены немецкие агенты, чтобы наделать возможно больше хлопот и англичанам и французам.

Робби вдруг замялся, спохватившись, что перед ним сидит агент, которого немцы оставили в Париже. Курт воздержался от комментариев, он-то умел держать язык на привязи. Но Ланни без труда мог представить себе его мысли, так как несколько дней назад Курт получил письмо от главного управляющего имением Штубендорф и некоторые места прочел своему другу. Здесь тоже английские и французские войска сочли необходимым вмешаться — не в самом Штубендорфе, но в соседних районах, известных под названием «плебисцитных»: жителям их дано было право решить, хотят ли они принадлежать Германии или Польше. Началась ожесточенная пропаганда, и один фанатик, польский националист, организовал молодых поляков, пытаясь запугать немцев и выгнать их прежде, чем произойдет голосование. Во всяком случае, так описывал события отец Курта. Ланни запомнил имя этого поляка — Корфанты; это имя ему предстояло еще не раз слышать в ближайшие два-три года.

Если сын не видал отца восемь или девять месяцев и не знает, когда снова увидит его, ему, естественно, даже и на час не хочется с ним расставаться. И Ланни очень обрадовался, когда Робби на следующее утро сказал ему: — Мне надо повидать кой-кого по делу, думаю, что и тебе это будет интересно. Хочешь отвезти меня на своей машине?