Эптон Синклер - Между двух миров

Двадцать девять государств Европы были приглашены на конференцию. Итальянское правительство взяло на себя заботу о делегатах и сняло для них все отели, но Робби привез с собой секретаря и послал его вперед, так что все устроилось как нельзя лучше. Боб Смит, человек со сломанным носом, который он так и не заботился починить, уже ждал Робби в Генуе; он был весь начинен важными новостями и торопливо выкладывал их своему патрону, пока Ланни отвозил Рика в «Каза делла Стампа», клуб журналистов. Рику достаточно было предъявить свои удостоверения, и его тотчас же впустили вместе с его другом. Здесь была вся старая братия и много новых лиц; начались приветствия, представления, на всех парах шел обмен слухами и сплетнями.

Международные конференции стали своего рода постоянным учреждением; Генуэзская была уже седьмая в списке Ланни, если считать две Парижские и одну Женевскую. Для него это было каждый раз увлекательным спектаклем, нечто вроде облагороженного древнеримского цирка; здесь, правда, зрителя избавляли от вида и запаха крови, хотя ему было известно, что она проливается в изобилии. Для журналистов это был тяжелый труд, но вместе с тем спорт, охотничья экспедиция, когда каждый мечтает поймать редкого зверя, именуемого сенсацией. Каждый из охотников за новостями старается получить возможно больше от других и дать возможно меньше; но так как единственным способом получать было давать, то непрерывно шел обмен сведениями. Хорошим тоном считалось быть циником. Как ужасен был мир в изображении этих людей, как бесплодны конференции, как тупы и лживы их участники!

Ллойд Джордж и Пуанкаре встретились в Булони накануне конференции, и Ллойд Джордж согласился не поднимать вопроса о репарациях. А это, говорили, было равносильно тому, чтобы играть Гамлета без призрака старого короля. Французский премьер отказался присутствовать на конференции, но послал туда члена своего кабинета, Барту, и так боялся, как бы тот не подпал под чары уэльского волшебника, что каждый день посылал ему десятки телеграмм с инструкциями — за время конференции он прислал их более тысячи.

Когда Ланни наскучивали международные интриги, он отправлялся погулять по забавным улочкам полусредневекового города. Главные улицы были украшены флагами по случаю конференции, а кучера экипажей носили шляпы с развевающимися лентами — Ланни не знал, всегда или только в честь гостей. По вечерам все было ярко освещено, а улицы переполнены праздничной толпой: везде девицы, солдаты и карабинеры. Каждый вечер в опере шел спектакль, а в кафе и в ночных кабаре танцевали до утра. Ланни осматривал церкви XVI столетия с фасадами из черного и белого мрамора; он ходил по дворцам, где, быть может, джентльмены из драм Шекспира плели свои путаные сети интриг. Теперь подмостки были обширнее и следить за развитием интриги стало гораздо труднее. Как втиснуть в пьесу двадцать девять наций? Весь мир стал театром, да еще каким — такой не грезился ни одному драматургу XVI столетия.

Три года прошло с тех пор, как Ланни видел Линкольна Стефенса, но Стефенс ничуть не изменился. Казалось, что маленькие с проседью усики и козлиная бородка были подстрижены у того же парикмахера, а спокойный, солидный костюм скроен тем же портным. Это был все тот же склонный к иронии философ, которого забавляла путаница, царившая в умах людей. Они неожиданно столкнулись в «Каза делла Стампа», и Стеф пригласил Ланни позавтракать вместе, так как его всегда тянуло к этому приветливому юноше, а сейчас ему хотелось узнать, что сделала с ним жизнь. — Выбрали вы, наконец, какую-нибудь дорогу? — спросил он. Ланни, зная игру, парировал: — А вы? — Тот ответил: — Мне незачем. Я философ. — Ланни подхватил: — Я тоже решил быть философом.

Ланни в свое время читал «Диалоги» Платона, — эта книга попалась ему среди неисчерпаемых книжных богатств его прадеда, — и сейчас ему показалось, что Стеф взял их за образец, по которому строил свою беседу. Он напоминал Сократа, когда задавал вопросы собеседнику, всегда дружелюбно, но всегда прощупывая его, заставляя его понять, что он не знает, о чем говорит. Никогда, впрочем, Стеф не говорил ему этого: пусть сам убедится. Никогда не подчеркивал: поняли вы свою непоследовательность? Но наступал момент, когда собеседник начинал путаться и признавался, наконец, что взгляды его сбивчивы и противоречивы.

Ланни трудно приходилось в Генуе, так как он вынужден был скрывать некоторые свои мнения от Робби, а другие — от Рика. Ему очень хотелось быть честным, и он вдруг выпалил:

— Послушайте, Стеф, можно говорить с вами откровенно?

— Конечно, — сказал Стеф. Глядя на красивого, холеного юношу, он спросил: —Вы влюблены?

— Влюблен, это верно, — сказал Ланни, — но это не составляет большой проблемы. Речь идет о другом — о моем отце и делах, которые привели его в Геную. Обещаете вы сохранить секрет?

— Валяйте! — сказал Стеф.

— Хорошо. Вы знаете фирму Бэдд. Так сот, мой отец стал заниматься нефтью, поэтому он и приехал сюда.

— В городе полно нефтяников. Как сказано в библии: «Где падаль, там и коршуны».

— Вы знаете, Робби всегда учил меня ненавидеть красных. Он задал мне здоровую головомойку в Париже за то, что я встречался с вами и с моим дядей Джессом. У меня были неприятности с парижской полицией, я еще не рассказывал вам об этом. В результате мне пришлось пообещать отцу, что больше я с красными встречаться не буду.

— И теперь вы нарушаете этот запрет?

— Нет, как раз наоборот, отец первый собирается его нарушить. У большевиков нефть.

— О, я понял! — воскликнул философ, которому показалась очень забавной эта ситуация.

— Теперь у моего отца появилась охота встретиться с ними. Он непрочь повидаться и с вами.

— Почему же нет, Ланни? Я рад буду повидать его.

— Но вы понимаете — его ничуть не интересуют наши взгляды.

— Почему вы так уверены в этом?

— Потому что я знаю Робби. Он здесь по делам.

— Послушайте, — сказал Стеф, — вы никогда не читали ни одной из моих книг, не правда ли?

— Мне стыдно признаться, но… не читал.

— Их теперь не легко найти. Но постарайтесь достать экземпляр книги «Позор для городов». Вы увидите, что еще двадцать лет назад я разъезжал и интервьюировал самых отъявленных жуликов — местных политических боссов и тех дельцов, которые оплачивали их и пользовались их услугами. В некоторых случаях они не разрешали мне оглашать печати свои слова, но я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы они отказались откровенно поговорить со мной и поведать о своих делах, иногда очень постыдных. Я говорил им, что это плоды своеобразной системы и что они следовали ей всю свою жизнь, сами того не зная, и мои объяснения их поражали, они считали меня каким-то чародеем.