Эптон Синклер - Между двух миров

Ланни повесил трубку и побежал рассказать Мари страшную новость. — Но, дорогой мой! — воскликнула она. — Какое тебе до этого дело?

— Я знаю его лично и должен помочь ему.

— Но как, Ланни, ради бога? — И та женщина тоже взывала к богу. Богу придется выбирать между ними.

— Я не могу терять время! — воскликнул Ланни. — Я должен повидать журналистов и выяснить, что можно сделать.

— А свидание с клиентом?

— Не состоится. Протелефонируй ему от моего имени. Извинись. Скажи ему, что я болен, — что хочешь.

— Ланни, я пойду с тобой.

— Нет, прошу тебя! Оставайся здесь, я позвоню тебе.

Прежде чем она успела ответить, Ланни выбежал из номера. Он не стал ждать, пока подадут его машину из гаража, а вскочил в такси и поехал в кафе, где должны были быть Корсатти и другие, если только они не узнали уже о случившемся.

Здесь он застал трех журналистов, которые мирно потягивали красное вино и говорили о молодом американце, о том, что он и в искусстве и в политике любитель и что, быть может, ни то, ни другое не захватывает его по-настоящему. Когда он ворвался в кафе, они забыли и про вино и про свои выводы. — Бог ты мой, я проиграл! — воскликнул один из них. Он тоже участвовал в пари по поводу срока, который осталось прожить Матеотти.

Журналисты засыпали Ланни вопросами, но он немного мог сказать. Одно они уловили: Думини! О да, его-то они знают. Это один из самых видных сторонников Муссолини. Накануне похода на Рим он избил девушку, у которой была приколота на груди красная гвоздика, а когда ее мать и брат хотели заступиться, он застрелил обоих. — И именно он похитил Маццолани! — воскликнул Корсатти. — Увез его в машине и заставил пить касторку.

— А Форни! — вставил другой. Это было преступление, совершенное во время последней предвыборной кампании. Жертвой был кандидат в парламент. Это и подразумевал Муссолини, признаваясь, что свободных избирательных собраний они не допускали.

— Что мы можем сделать? в тревоге спросил Ланни.

— Немного, — ответил Корсатти. — Я боюсь, что песенка вашего друга спета.

— Добыть материал для газеты — вот все, что можно сделать, — сказал другой корреспондент. — Если мы расскажем об этом миру, это вызовет отклик и может оказаться полезным.

— Но будет уж слишком поздно!

— Вероятно, да. Избить человека насмерть дубинкой — не долго, в особенности если раньше пальнуть в него из ружья.

Корреспондентам надо было спешить; дело есть дело, и личные чувства в расчет не принимаются. Ланни поехал с Корсатти в министерство; он хотел знать официальную версию. Правительство, конечно, отзовется полным неведением и заявит, что если такое преступление совершилось, то оно, мол, сожалеет о нем. Корсатти сказал, что, если Матеотти еще жив, было бы до некоторой степени полезно снестись с лицами, которые имеют возможность огласить этот факт за границей.

Ланни последовал этому совету, так как не мог придумать ничего другого; после некоторой проволочки ему удалось вызвать к междугороднему телефону Лонгэ, и он излил весь свой гнев и негодование. Затем он отправился на телеграф и написал длинную телеграмму Рику; он был уверен, что Рик добьется ее опубликования. Но телеграмма не была послана, так как в ту минуту, когда Ланни собирался вручить ее чиновнику, два человека в мундирах фашистской милиции вошли в контору, взглянули на Ланни, спросили, как его зовут, и, взяв у него телеграмму, предложили ему следовать за ними.

Это был уже второй случай в жизни Ланни. Во время мирной конференции в Париже его выследили шпики, но агенты французской полиции были образцом изящества и благовоспитанности по сравнению с этими desperati, «отчаянными», как они сами себя именовали.

Надо было быстро сообразить: что это — тоже похищение, и ему предстоит разделить участь Матеотти? Если да, то не лучше ли будет обороняться здесь, при публике? Вид у этих субъектов был весьма свирепый, на поясах у них висели в кобуре автоматические пистолеты, но тут он мог, по крайней мере, привлечь внимание окружающих, дать им понять, что происходит.

— Куда вы меня ведете? — спросил он, стараясь возможно лучше говорить по-итальянски.

— В штаб, — был ответ.

— Я американский гражданин. — Формально это было не так, но ведь они не могли проверить его слова.

— Скажете это самому генералиссимо, — был ответ.

— Я желаю позвонить американскому послу.

— Вы должны немедленно последовать за нами.

— Я личный друг американского посла. — Это было легкое преувеличение, — но, авось, сойдет. Он старался выиграть время, чтобы обдумать свое положение.

— Нам до этого нет дела.

— А если я откажусь итти?

— Долго отказываться вам не придется. — Говоривший положил руку на кобуру, и Ланни решил, что спорить бесполезно. Он вышел на улицу, по бокам его шли оба парня, и он увидел, что у подъезда их ждет автомобиль; шофер был в мундире. Это несколько успокоило его, он сел, и машина быстро покатила к главному штабу фашистской милиции. Ланни слышал много страшных рассказов о том, что здесь происходит, колени у него ослабели, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не лязгать зубами. Он не чувствовал себя ни в какой мере героем, но знал, что должен вести себя так, как если бы он им был. Он старался изобразить спокойствие на лице и высоко держать голову, как делают герои на сцене и в фильмах.

Его не посадили в камеру, а сразу повели в кабинет «генералиссимо», которого звали Итало Бальбо. Ланни, за последние двенадцать дней много узнавший о фашистских делах, слышал, что это один из приближенных Муссолини и что он командовал вооруженным отрядом во время похода на Рим. Он был расом Феррары; слово «рас» итальянцы заимствовали у абиссинцев, и означает оно «вождь племени». Корсатти рассказывал Ланни, что Бальбо написал письмо секретарю «фашио» своего родного города, приказывая ему «обработать дубинкой» нескольких социалистов — не на

смерть, но «в должном стиле». Журналист объяснил, что bastonatura in stile было техническим фашистским выражением — пусть после этого говорят, что они не обогатили итальянский язык! — означавшим, что жертву надо бить не по черепу, а по нижней части лица, так, чтобы сломать челюсть — это выведет человека из строя на несколько месяцев. Существовал особый род дубинки, «манганелло», специально для этой цели.

Генералиссимо Бальбо был дородный мужчина с военной выправкой, с закрученными черными усами и черной остроконечной бородкой. В комнате с ним был еще один фашист в мундире и секретарь с записной книжкой — все, что требуется для того, чтобы вести протокол допроса. Конвоиры сделали фашистский жест приветствия и подвели Ланни к столу. Телеграмма была вручена Бальбо, и он ее прочел; обратив к преступнику гневные черные глаза, он начал обстреливать его вопросами: имя, местожительство, национальность, имя отца, местожительство и род занятий. «Фабрикант оружия — это может произвести впечатление», — подумал Ланни, но агрессивный тон Бальбо не изменился.