Эптон Синклер - Между двух миров

По одному из своих бесчисленных дел Робби приехал на Ривьеру. Он был верным рыцарем изоляционизма и скакал в первых рядах со знаменем на копье. Робби заявил, что как Англии, так и Франции не удается итти в ногу с историей, они отстают и скоро потеряют всякое влияние. Они держатся в промышленности за отжившие методы и не желают модернизировать свои предприятия. Америка же, напротив, постоянно обновляет свое оборудование. Все, что ей нужно, — это вооружиться и быть готовой достойно встретить любого незваного гостя, но самой не ввязываться в чужие свары. Пусть перегрызут друг другу горло, если им так нравится; мир станет тогда нашим.

Робби исповедовал доктрину, которая называется laissez faire [28] Не препятствуйте (франц.). . Пусть промышленники производят все, что им заблагорассудится, и предлагают свои товары на любом рынке; пусть правительство не сует свой нос в это дело, и тогда люди со смекалкой создадут в Соединенных Штатах устойчивое процветание. Правда, в прошлом бывали всякие кризисы и паники, но Робби утверждал, что современная технология уже разрешила проблему: массовая продукция товаров по все более дешевым ценам — вот исчерпывающий ответ.

К счастью, Америка имеет сейчас превосходного президента, — это скупой на слова, но сильный духом государственный деятель, который никогда ни во что не вмешивается и любит ходить по мощным электростанциям, вслушиваясь в звучное гуденье динамо. Осторожного Кола никто не втянет в международные конфликты, его никто не заставит помешать американским королям нефти или вооружений продавать свою продукцию в любой точке земного шара, где найдется покупатель с наличными в кармане. Сын деревенского лавочника из Вермонта прочно уселся в комфортабельном дворце, отведенном ему страной, и старался побольше отложить из тех шести тысяч ста двадцати пяти долларов в месяц, которые ему полагались; так он и просидит до 4 марта 1929 года включительно. Для Робби Бэдда это значило, что в небесах еще есть бог, а на земле — порядок

У Ланни было столько денег, что он не знал, куда их девать, и решил посоветоваться с отцом. Робби был в восторге. Чтобы этот мальчик, в практических способностях которого он уже начинал сомневаться, явился к нему по собственной инициативе советоваться, как ему поместить сто тысяч долларов, заработанных без малейшей помощи со стороны отца, — да, тут есть с чем вернуться домой, есть о чем рассказать главе рода Бэддов. Робби сел за стол и составил то, что он называл «портфелем», то есть список надежно обеспеченных акций и облигаций, которые его сыну следовало приобрести. Робби делал это с таким увлечением, словно это был какой-нибудь кроссворд, — они как раз тогда входили в моду. Он расшифровал названия акций букву за буквой, как будто Ланни мог запомнить эту китайскую грамоту! Сын выписал чек на свой банк в Каннах, отец послал телеграмму, и, словно по мановению волшебной палочки, которой так искусно владели американские бизнесмены, в тот же вечер акции были приобретены и положены в сейф на имя Ланни. Робби высчитал, что с них его сын будет до конца своих дней получать свыше семисот долларов ежемесячного дохода, и все, что от него потребуется, — это время от времени ставить свою подпись на соответствующих документах. Как сомневаться в разумности мира, где творились подобные чудеса?

Все же Ланни сомневался. Он перестал быть наивным ребенком, он всматривался в праздных людей, слонявшихся по Лазурному берегу, и они для него утратили обаяние. Он видел, как они пьянствовали, играли в карты и предавались всем видам разврата, и все это казалось ему бессмысленным и бесплодным расточением сил. Он видел, как толпы паразитов кормятся вокруг богачей, вытягивают у них деньги при помощи разных уловок, — уговаривать человека, чтобы он покупал старых мастеров, было еще самым безобидным делом. Он видел также нужду и болезни; когда он бывал в больших городах, его охватывала тоска от зрелища человеческого унижения, а он был слишком умен, чтобы успокаивать свою совесть, как это делали некоторые из его мягкосердечных друзей, подавая время от времени нищему мелочь.

В просторной гостиной Бьенвеню жарким днем бывало прохладно, а холодной ночью щедрое пламя камина поддерживало тепло. Тут вас встречала приветливость, доброта, тут ласкали глаз все виды красоты, какие только могли создать искусные человеческие руки: пол был покрыт восточными коврами ярких и гармоничных расцветок, на стенах висели вдохновенные картины, длинные книжные полки были уставлены шедеврами старой и современной литературы; здесь был также рояль, граммофон и только что освоенное радио. Но снаружи о стены дома бились волны человеческого горя, ветры социальных бурь ревели над крышей, и хранительницы этого дома как бы взывали к Ланни: «Разве для того мы так трудились, создавая тебе тихую пристань, чтобы ты вышел навстречу буре и опасности? Разве мы не выполнили свой долг? Или мы были недостаточно нежны и преданы тебе, что ты хочешь ринуться в водоворот кипучей ненависти и алчных вожделений?»

В Каннах жил молодой испанец по имени Рауль Пальма. Это был социалист, он привез рекомендательное письмо от Жана Лонгэ; «преданный партийный работник» — писал тот.

Молодой человек говорил на языках всех латинских стран, он получил хорошее образование, но работать ему приходилось в обувном магазине, так как это было, видимо, одно из немногих занятий, доступных тому, кто хочет проводить свои вечера среди рабочих, агитируя за социализм.

В Каннах обычно видели только увеселительный сад для богатых: городок, состоящий из, прелестных вилл и цветников, настоящий рай для фешенебельной публики.

Мало кто задумывался над тем, сколько людей должны работать, чтобы поддерживать его прелесть и чистоту: не только слуги, проживавшие при господах, но и носильщики, шоферы грузовиков, полотеры и судомойки, разносчики, торговцы и сотни всяких других скромных тружеников, о существовании которых обитатели вилл даже и не подозревали. Эти люди ютились в грязных трущобах, вроде тех «кочек», куда однажды повел Ланни его дядя-революционер и где они встретились с Барбарой Пульезе. Элегантные господа даже не предполагали, что подобные места существуют, а расскажи вы им об этом, они просто не поверили бы, да и не поблагодарили бы вас за то, что вы рассказали.

Если трущобы Ривьеры и удалось бы когда-нибудь стереть с лица земли и заменить приличными домами, то этого могли добиться только сами рабочие; ясно, что богатые и пальцем не шевельнут, их надо поставить перед совершившимся фактом. Весь вопрос в том, делать ли это теми методами, какие мир увидел на примере России, или это может быть достигнуто мирным парламентским путем. От выбора метода зависело и то, как называть себя — коммунистом или социал-демократом, и как назовут вас ваши противники — «красным» или «розовым». Рауль Пальма упрямо защищал путь терпения и миролюбия. Его коньком было то, что он называл «рабочим просвещением». Он хотел, чтобы вечером усталые рабочие ходили в школу и изучали основы современной экономики: как их труд эксплоатируется и что они могут против этого сделать. Он настаивал на создании воскресной социалистической школы для детей рабочих, где бы им преподавали то, чему не учили в обычных школах.