Ричард Олдингтон - Ничей ребенок

— Она уехала из Парижа еще до приезда сюда Офелии, — возразил Рэндл.

— Ну и что же? Она узнала от Кокса о назревающих событиях, — в свою очередь, возразил я. — Вполне понятно, что миссис Кокс в ее положении предпочла пожить в провинции, а когда подошел срок родить, она, само собой, захотела быть вместе с мужем.

Рэндл все так же залпом выпил кружку почти до дна и покачал головой.

— Это еще не все, — сказал он. — Как вы думаете, что сказал мне сегодня один репортер?

— Слухи, информация из вторых рук, — остановил я его. — Вам просто жалко отдавать мне десять франков.

Рэндл вытащил из бумажника новенькую десятифранковую ассигнацию, положил ее на стол и крепко прихлопнул рукой.

— Если у вас хватает нахальства думать, что вы выиграли пари, — пожалуйста, забирайте. И слушайте, что сказал мне этот парень из газеты. Какой-то англичанин-филантроп раздает направо и налево доллары молодым парам — в поощрение, чтобы они рожали детей. Как-то раз, здорово подвыпив, он сказал Шарлеманю, что готов дать пять тысяч долларов, только чтоб увидеть маленького Коксика. Шарлемань принял это за чистую монету, но мне сдается, филантроп-то все знал — я имею в виду «гипотезу Рэндла» — и считал, что денежки его в безопасности. А Шарлеманю, черт побери, до смерти не хотелось упускать эти доллары. Он прямо ночи не спал, все ломал голову, как бы их заполучить. Вот и придумал эту маленькую комедию.

— Ну и что с того? Допустим даже, что это так. Не вижу причин, почему бы Коксам не завести ребенка, если тому уже при рождении дают приданое.

— Вы так думаете? — сказал Рэндл саркастически. — Слушайте же. Кокс не получит ни гроша. У этого англичанина извилин в мозгу побольше, чем у нас с вами. Он пожелал видеть миссис Кокс и присутствовать при родах. Шарлемань принял благородную позу, сказал, что он истинный виргинец, и послал англичанина к черту.

— И правильно сделал! — сказал я убежденно. — Они же поверили этому филантропу на слово. Значит, и он должен был верить их слову.

Рэндл протянул мне десятифранковую бумажку.

— Видно, перевелись на свете настоящие друзья, — сказал он жалобно, — если старый солдат обкрадывает своего же брата старого служаку.

— Послушайте, — сказал я, пряча десять франков. — Вы что, хотите меня убедить, будто Кокс вкупе с женой и при соучастии Мэгги пошел на то, чтобы украсть где-то младенца ради несчастной тысячи фунтов?

— Ладно, оставим это, — сказал Рэндл устало. — Но помяните мое слово, Леонард Брэйзуэйт, — мы с вами самые никудышные из всех детективов, когда либо занимавшихся раскрытием преступления.

Прошло уже больше пяти лет с того дня, как Рэндл нехотя уплатил мне те десять франков, которые как бы символизировали крах «гипотезы Рэндла». В то время я был совершенно убежден, что с нашей «охотой на Кокса» действительно навсегда покончено. Юмористические номера мистера Кокса, весьма ограниченные по содержанию и по характеру исполнения, перестали меня развлекать. И я полагал, что солидное положение отца семейства вывело его из состояния вечного студента-второкурсника, на что ушло уже добрых двадцать лет его жизни. Не может же он бесконечно заявлять, что собирается начать делать то-то и то-то, и оправдывать свой, теперь уже несомненный, провал несправедливыми гонениями посредственностей на талантливого художника. Я уже давно подметил, что Кокс нарочно, бессмысленно ополчаясь против каких-нибудь пустяков, вызывал или пытался вызвать нападки на себя. Правда, упорство его безгранично, но ведь в свои сорок лет Кокс, наверное, утратил всякую занимательность. Теперь он может вызывать только жалость или раздражение. И уж, конечно, он страшно надоедлив и скучен. Но с тех пор, как на его ответственность легло воспитание ребенка, он, быть может, излечился все же от своей хронической болезни — мании величия и действительно занялся чем-нибудь путным. Да пребудет он в мире.

Но оказалось, что тут я ошибся. Комета мистера Кокса — всякий раз менее яркая и уже различимая лишь в мощные телескопы — время от времени все еще появляется на горизонте. И всякий раз, как я слышу о нем, тайна появления у Кокса младенца кажется мне все более темной и загадочной. Не знаю, быть может, на меня влияет упорное нежелание Рэндла отказаться от своей гипотезы или действительно многие обстоятельства говорят в ее пользу, но, должен признаться, порой мне думается, что надо, пожалуй, вернуть Рэндлу те десять франков или хотя бы половину. Да, вся эта история до того запутана, что иногда мне кажется, что несчастная Джульетта-Изольда просто ничей ребенок. Очевидность говорит за то, что у нее нет родителей, ее, должно быть, нашли под кустом крыжовника, или она упала с неба, как чудесная манна. Лично я уже никакого собственного мнения по этому вопросу не имею. Для меня это непостижимая историческая тайна вроде тайны Железной Маски.

И в этой таинственной истории о «ничьем ребенке» нет даже шкатулки с завещанием Джоанны Саускотт, [34] Саускотт Джоанна (1750–1814) — английская религиозная фанатичка. которую люди будущих поколений могли бы открыть, хотя бы для того, чтобы испытать разочарование.

Я должен вернуться к тому времени — как раз после странного появления у Коксов ребенка, — когда обстоятельства заставили меня уехать в Англию, и Рэндл был моим попутчиком до Ливерпуля — он возвращался в Америку. У меня было много всяких забот, и не я, а Рэндл узнал от кого-то из своих парижских знакомых, что семья Коксов неожиданно уехала оттуда в Германию, а Мэгги увезла ребенка в Англию и поместила в какое-то специальное заведение для младенцев. Почему Мэгги? — спрашивали мы друг друга. Нет, почему именно Мэгги?

Неужели «гипотеза Рэндла» получила подкрепление с совершенно неожиданной стороны? Значит, Офелия — мать ребенка, но Шарлемань-то не отец, и все эти фокусы-покусы в Париже, сбившие нас с толку, — не очень ловкий, но благородный заговор Шарлеманя и Мэгги с целью прикрыть грех заблудшей, но раскаявшейся супруги. Конечно, Рэндл тотчас ухватился за эту версию и до самого того мгновения, когда мы распрощались в Ливерпуле, все приставал ко мне, требуя, чтобы я немедленно вернул ему десять франков. Поспешное бегство из Парижа, уверял он меня, вызвано тем, что ребенок зарегистрирован как дочь Кокса, а французская полиция обнаружила, что он вовсе не отец девочки. Все эти домыслы Рэндла показались мне неубедительными, — ведь по английским законам отцом ребенка всегда считается муж матери, если только супругу не удалось доказать свою непричастность к делу. Тут Рэндл извлек документ, подтверждающий, как он заявил, его правоту. Это была статья, присланная мистером Коксом в маленький французский журнальчик, в которой Кокс излагал причины, заставившие его покинуть Париж. Как и большинство вкладов мистера Кокса в сокровищницу литературы, статья эта не блистала ясностью мысли. После не очень долгой болтовни относительно того, что Париж мертв (как и бедная, старая Англия в ту пору, когда Кокс перебирался в Париж) и что центр современной европейской культуры в Берлине, мистер Кокс со страстным негодованием обрушился на французский бюрократизм и французскую полицию.