Станислав Китайский - Повесть Спеши строить дом

— Езжайте. Делать тут действительно нечего ночью. Утром, Серафим Иннокентьевич, зайдете к Уваровскому, пусть пришлет собаку. С проводником. И вернетесь.

Галайда тоже запросился домой, но узнав, что добираться до Корабля надо не на телеге, а пешком и что дорога мало чем лучше прямка, но зато в два раза длиннее, отказался.

— Только вы, Серафим Иннокентьевич, уж как приедете, позвоните моей, чтоб не беспокоилась. А я лучше тут, в палатке.

— А я в палатке не могу, — сказал Баянов. — После контузии боялся в палате спать, на балкон выносили. Болезнь есть такая — боязнь закрытого пространства. Долго это было. Потом привык. Но опять же в чужой избе не могу уснуть, так — ночь промаешься... Только дома. Или вот так у костра. Так что поехали, товарищи!

— Коню надо пересапнуть, — сказал Демид Матвеевич. — Теперь уже все равно — часом раньше, часом позже... Вот только Лексей не выспится — пока порассказывает да Марея еще...

— Ты за меня не волнуйся, — сказал Алексей. — Меня еще на все хватит. Но с утра надо с подборником повозиться... Успею, — малость подумав, сказал он сам себе, — росы тяжелые ношли, пока высохнет!

Витязев взялся кормить Матвеевича. Ухи на его долю почему-то не осталось, не рассчитали, забыли про старика, и Витязев щедро распорядился НЗ — тушенкой и сгущенным молоком, — беречь теперь было ни к чему. Старик ел, нахваливал, вспоминал, как в войну голодали они на Маньчжурке, каждую секунду ожидая нападения японцев, и только раз за долгие годы ему довелось поесть тушенки, правда, не говяжьей, а свиной, американской.

— Сварили мы ее с курлычом, — знаете, что такое курлыч? Травка такая, на просо похожая, дикий гаолян. Мы на этом курлыче и жили большей частью. Сами собирали, сами варили... для желудка вот только тяжелый, не переваривался. И невкусный — мякина вкуснее. А вот сварили его с этой тушенкой — ведро сожрал бы! Вот какие голодные были. Ну нас с непривычки к ситному и пронесло-о! — напади японец, встречать некому. Но он уже тогда не думал нападать. Мне и в боях не пришлось побывать, на марше война для меня и кончилась. А медаль есть — «За победу над Японией». Участником войны считаюсь. Вот какое дело-то! Так вот с тех пор я этой тушенки и не пробовал. А она ничего, спасибо вам...

Подоспел чай, и все потянулись за кружками. Однако посуды на всех не хватило, пили только отъезжающие, поэтому торопились, и разговор стержня не имел, перескакивал с одного на другое — с воспоминаний о войне на предстоящую уборку, с нехватки запчастей на излишки водки в магазине — главной утехи некоторых мобилизованных, так называют привлеченных на уборку горожан.

— Моя бы воля, — сказал о них Матвеевич, — я бы ни одного не стал привечать: это же чистое разорение! На работе ему деньги идут? — Идут! Здесь его кормят? — Кормят. Да еще и платят. Не дело это, совсем не дело. Конечно, без помощи нам в селах уже не обойтись, это точно. Но зачем нам всякие? Ты нам трудящего подавай! Вот я бы через сельсовет, через власть, в общем, постановил бы в деревню на выручку посылать тех деревенских, которые теперь в городе живут, каждого в свою деревню! У нас в Хамое им, таким-то, места всем не хватило бы. А работали бы как, а! Вот взять хоть вас вот — какой сруб отгрохали! Лет сорок не видел такой работы. Бываю вот в Хазаргае, в районе бываю, строят много, это хорошо, а все из бруса норовят! А из бруса—это не дом. Жить можно, но не дом! А этот— так и сам взялся бы помогать! Это же дом! Это понимать надо! И на жатве любой из вас нашел бы место себе. Вы же, нонешние, в машинах понимаете, А машина — она сегодня у нас первый человек!

Заговорили о машинах. Здесь слово перешло к Алексею и Баянову: специалисты! Владимир Антонович незаметно отвлекся, отстранился от разговора, стал думать о себе, о своей судьбе, но думалось плохо, наплывами, и все сводилось к тому, что он завидовал Матвеичу и Лехе, конкретности их труда, определенности отношений с другими людьми, отсутствию вечного ожидания неприятностей со стороны безнаказуемых учеников, их всегда правых родителей и прямо-таки — академиков школьного дела — районного начальства. И вдруг Владимиру Антоновичу подумалось, что теперь, после смерти Григория, он не имеет нрава быть учителем: как же — учитель и замешан в такой истории! Пойдут сплетни, шушуканья, подкусывания старшеклассников... Нет, это уже не жизнь, не работа. Вот что вся эта история для Лехи? — ровным счетом ничего. А тут...

— Счастливо оставаться! — услышал он внезапно обращенный к нему голос участкового. Поднял голову и встретился с устремленными на него взглядами Алексея, Матвеича и Архангела — насмешливые, безучастные. «Поговорили!» — подумал он и пожелал им счастливой дороги.

Владимир Антонович остро позавидовал уехавшим: представил, как долго они будут идти и ехать на тряской дороге по лунному лесу, как будут вести неспешные разговоры о жизни, о жатве и, конечно, о происшествии с Чарусовым, как будут строить всякие догадки — отстраненные, рассудительные, и как будут судить и осуждать их с Витязевым за эти лесные дни, словно бы украденные у людей, и как потом, уже дома, каждый станет рассказывать о приключении жене — неторопливо, с достоинством и легкой насмешкой над незадачливыми строителями, подчеркивая всем видом своим и тоном, что такого с ним вот случиться никогда не могло, и жены будут верить этому, надежно огражденные мужскими телами не только от края постели, но и от всякого края. Молодцы, мужики!

— Ну, вот, уехали... — Зачем-то сказал Размыкин. — Что ж, продолжим разговор? Я должен предупредить, что поздние допросы разрешаются законом только в исключительных случаях. Так что, уважаемые, допроса не будет. Будет разговор.

— А может, лучше спать? — заметил эксперт. — Утро вечера ведь мудренее.

— Рано еще спать, — сказал следователь. — Впрочем, если хотите...

— Да чего уж тут? — возразил Витязев. — Выспаться успеем.

Владимиру Антоновичу показалось, что Витязеву очень хочется отвести разговор от себя, сгладить то неприятное впечатление, которое сложилось у юристов о нем, но возражать было бы глупо.

— Итак, кто такая Светлана Аркадьевна Маркитина и какое отношение она имеет к нашему делу? — напомнил следователь.

Надо было отвечать.

— Это моя бывшая... — Владимир Антонович поискал нужное слово, не нашел его. — Это моя бывшая любовница. Впрочем, любовница — это не совсем верно. Может быть — любовь? Ушедшая любовь. Впрочем, «ушедшая» тоже неверно: она не ушла, ее увели... Учительница, словесник. Двадцать шесть лет. Разведенная. Есть ребенок.

— Ребенок ваш? — спросил следователь.

— Ребенок ее. Она приехала к нам с ребенком. Муж пил и все такое... Она и сбежала.

— А увел ее, как вы выражаетесь, конечно, Чарусов?