Ясунари Кавабата - Озеро

— Идиот! — вдруг повторил он выкрик Мидзуно и покатился с дамбы. Только у самого края асфальтированной дороги ему удалось ухватиться рукой за пучок травы. Он поднялся на ноги и, обнюхивая пахнущую травой ладонь, пошел по дороге, чувствуя, что малютка по-прежнему следует за ним под землей.

Он не имел представления, где сейчас находится его ребенок, не знал даже, жив ли он, и это было одной из причин, заставлявших его пребывать в постоянной тревоге. Если ребенок жив, они когда-нибудь обязательно встретятся. Гимпэй в это твердо верил. Но он даже не знал в точности: его ли это ребенок или кого-то другого?

Однажды вечером у входа в частный пансион, где Гимпэй, будучи студентом, снимал комнату, кто-то подбросил младенца. В оставленной записке было сказано: «Это ребенок Гимпэя». Хозяйка пансиона подняла шум. Гимпэя же по происшествие нисколько не взволновало, он и особого стыда не почувствовал. Да и разумно ли ожидать от студента, которого завтра же могли отправить на фронт, что он станет воспитывать подкинутого младенца — тем более рожденного от проститутки…

— Вот бесстыжая! — воскликнул Гимпэй. — Я ушел от нее, и она в отместку подбросила мне чужого ребенка!

— Наверно, вы сбежали, узнав, что она забеременела от вас. Это больше похоже на правду, господин Момои, — возразила хозяйка.

— Ничего подобного!

— Отчего же вы ее бросили?

Гимпэй не ответил. Глядя на младенца, которого хозяйка пансиона держала на коленях, он сказал:

— Я отнесу его обратно. Оставьте его у себя ненадолго, пока я схожу за напарником.

— Что еще за напарник? В каком деле? Смотрите, господин Момои! Надеюсь, вы не собираетесь сбежать, оставив младенца у меня на руках?

— Нет. Просто мне не хочется в одиночку идти возвращать его.

Хозяйка последовала за ним до самой двери, подозрительно глядя ему в спину.

Вскоре он привел Нисимуру — постоянного напарника его веселых похождений. Когда они вышли на улицу, младенца держал на руках Гимпэй — справедливо, поскольку он был подброшен его женщиной. Он сунул младенца под пальто, застегнув нижнюю пуговицу. Так нести его было не слишком удобно, и в трамвае малютка, само собой, заголосил, но пассажиры доброжелательно заулыбались, глядя на студента с ребенком. Гимпэй смутился и отогнул воротник пальто, чтобы стала видна головка малютки. Для этого он вынужден был слегка наклониться и невольно поглядел на его личико.

В то время большие пожары, вызванные первой тотальной бомбардировкой Токио, превратили южную часть города в руины. Гимпэй и Нисимура оставили ребенка у черного хода знакомого им дома и бросились наутек. Была середина марта, и на следующий день к вечеру пошел снег. Они надеялись, что младенца до этого времени кто-нибудь подобрал и он не замерз под снегом.

На следующий день Гимпэй зашел к Нисимуре.

— Хорошо, что успели, — сказал он.

— Да, повезло, что до снега, — согласился Нисимура.

Больше никто из этого публичного дома к Гимпэю не приходил. Что сталось с младенцем — ему тоже не было известно.

В последний раз он побывал в этом доме за семь или восемь месяцев до того случая. По-прежнему ли веселые женщины там принимают гостей? Или, может быть, когда он оставил у дверей младенца, их там уже не было? Может, они переехали в другое место? Но даже если там, как и прежде, публичный дом, то живет ли еще в нем его женщина — мать младенца? Не выгнали ли ее оттуда после рождения ребенка? Ведь по их законам она совершила непростительную ошибку. Эти сомнения зародились у Гимпэя уже после того, как его отправили на фронт.

Теперь Гимпэй думал, что младенец стал подкидышем по его вине — именно после того, как он его подбросил.

Нисимура погиб на войне. Гимпэй вернулся с фронта живым и даже приобрел профессию педагога…

Устав бродить среди развалин, где когда-то стоял тот публичный дом, Гимпэй неожиданно для себя услышал собственный голос:

— Эй, как ты посмела совершить такое?

Он, видимо, обращался к проститутке. Это она оставила младенца у порога частного пансиона, где он снимал комнату, но то был не ее и не Гимпэя ребенок. Она взяла его у своей подружки и подкинула. Он поймал ее на месте преступления, а может быть, давно уже следовал за ней по пятам.

— Нисимуры уже нет в живых, и никто теперь не скажет, похожа ли была малютка на меня, — сказал Гимпэй сам себе.

Тот младенец был девочкой, но, как ни странно, пол призрака, преследовавшего Гимпэя, ему трудно было определить. Обычно младенец представлялся ему мертвым, но, когда Гимпэй был в нормальном состоянии, он казался ему живым.

Девчушка однажды больно ударила Гимпэя кулачком по лбу, а когда он склонился над ней, продолжала колотить его по голове… Когда это было? Может, его просто преследовало видение, а в действительности ничего такого не происходило.

Будь его девочка еще жива, она теперь была бы уже взрослой.

Но призрачный ребенок, который следовал под землей за Гимпэем, когда тот шел вечером по дороге у дамбы, был совсем еще малюткой. Причем нельзя было определить, мальчик он или девочка. А раз так, Гимпэй решил: это страшный оборотень без глаз, носа и рта.

— Нет, это девочка, девочка! — возразил он сам себе.

Он помчался на освещенную улицу, остановился у ближайшей лавки и, с трудом переводя дыхание, попросил:

— Сигарет! Дайте мне сигарет!

К нему вышла женщина с седыми волосами. Хотя она была в преклонном возрасте, ее пол Гимпэй определил сразу и вздохнул с облегчением.

Образ Матиэ теперь от него отдалился, и ему потребовались бы немалые усилия, чтобы представить, будто подобная девушка вообще существует в этом мире.

Он почувствовал освобождение и одновременно душевную опустошенность. Впервые за последние дни перед его глазами всплыла родная деревня. Он вспомнил не отца, которого постигла странная смерть, а свою красавицу мать. И все же уродливая внешность отца оставила в его душе более глубокий след, чем прекрасное лицо матери. Точно так же, как безобразность его ног преследовала его сильнее, чем красота маленьких ножек Яёи.

Срывая красные плоды дикой гуми, росшей на берегу озера, Яёи уколола мизинец о шипы. Высасывая кровь из ранки, она сердито сказала Гимпэю:

— Мог бы и сам нарвать для меня гуми! Тебе легче взобраться на дерево, у тебя ведь обезьяньи ноги — в точности, как у твоего отца. В нашей семье ни у кого таких нет.

В ярости Гимпэй готов был исколоть ноги Яёи шипами, но не посмел; тогда он решил укусить ее за руку и ощерился.

— Глядите, да у него настоящая обезьянья морда! И-и-и-и… — Яёи тоже оскалила зубы.

Вне всякого сомнения, это его уродливые, как у дикого зверя, ноги заставили младенца следовать за ним под землей.

Гимпэй даже не удосужился поглядеть на ноги подкидыша, поскольку вовсе не был уверен, что это его ребенок. Презрительно насмехаясь над собой, он думал: если бы я поглядел и убедился, что ноги младенца похожи на мои собственные, тогда бы я точно знал: ребенок мой! Да, но разве не у всех младенцев, которые еще не ступали по этой земле, прекрасные, нежные ножки? Именно такие ножки у херувимов, которые витают вокруг Христа на картинках западных мастеров. У всех ноги становятся такими, как у Гимпэя, потом, когда они исходят болота, скалы и колючие леса этого мира.