Сергей Сеничев - Александр и Любовь

Гумилева на него не было - тот непременно заверещал бы, что красен не стакан, а вино в нем. Очень внимательный к чужим стихам поэт был Николай Степанович, очень!.. А по отзыву Горького Чулков был просто «комический бесталанник». Впрочем, у Алексей Максимыча и Блок одно время числился «слишком жадным к славе мальчиком с душою без штанов и без сердца»...

Но главное - Чулков тот самый человек, грех с которым ни при каких обстоятельствах не скроется от вашего надменного взора. Он мнит себя ближним при вас. Он пьет с вами каждый вечер. Хихикает, треплется, перемывает кости вашим недругам. Через день вы водите его домой обедать. Через полгода вы именно ему посвятите цикл своих лучших в этом году стихов. Ох, сколько времени пройдет, прежде чем вы сумеете отступиться и отречься от него, не боясь уже обвинения в сведении счетов «за жену». Вы не знаете еще, что после Вашей смерти он будет бегать к Ахматовой и перемывать уже ваши с Любой косточки, все так же подхихикивая и путаясь в подробностях нынешнего января. Этого вы хотели, Александр Александрович?

Нет же, конечно, не с такими мыслями отправлялась Любовь Дмитриевна с Чулковым в тот злосчастный ресторанный кабинет. «Пришедшая зима 1906 года нашла меня совершенно подготовленной к ее очарованиям - ее «маскам», «снежным кострам» - к легкой игре, окутавшей и закружившей нас всех. Мы не ломались, нет, упаси господь. Мы просто и искренне все в эту зиму жили не глубокими, основными слоями души, а ее каким-то легким хмелем», -напишет она в «Былях-небылицах».

Быть может, тридцать лет спустя и легко говорить об этом легком хмеле молодого безрассудства. На самом же деле её путь к адюльтеру с Чулковым был не так уж ровен и прост.

Отношения с Белым оборвались обидно для ее самолюбия, но поведение Блока, никак не оценившего это, задевало еще сильнее. И тогда Люба решает отказаться наконец от амплуа «функции» при муже и принимается искать пути ухода в собственное «человеческое существование».

По-настоящему сильная женщина никогда не плачет у окна. Свою растерянность и досаду пытается скрыть под наигранным весельем и несколько нервозной аффектацией (вообще говоря, совершенно несвойственной нашей героине). О том же, чего это стоило на деле, говорят стихи, которые Люба стала писать в это время. Часть их сохранилась среди ее бумаг. Они обращены к Блоку и полны воспоминаний о якобы обретенном и вскоре потерянном счастье.

В ее стихах появится и Н.Н.В.: «Зачем в наш стройный круг ты ворвалась, комета?..» И эту строчку Блок оценил довольно высоко. Он даже - и это уже верх цинизма! - поставил ее (наряду с «Кометой» Аполлона Григорьева) эпиграфом к своему насквозь волоховскому сборнику «Земля в снегу». Но это потом. А тогда рядом с Любой как-то очень уж кстати появился «разженившийся» Чулков.

Этот писатель, сильно помельче рангом, чем Блок с Белым, разительно отличался от них и своей психической организацией. Не рефлектирующий, не истеричный, куда более рассудочный и холодный, он идеально подходил на роль партнера для вкушения собственной порции декадентской вседозволенности, и был обласкан Л.Д. исключительно в ответ на сумасшествие Блока по Волоховой. Точной даты начала этого романа мы не назовем, но заметим, что уже 12 января Е.Иванов запишет в дневнике: «Чулков в роли Арлекина».

А это и впрямь была самая настоящая арлекинада. Любовь Дмитриевна, как это теперь называется, отрывалась по полной программе. Не таившаяся и в пору романа с Белым, Люба на сей раз вела себя вовсе уж демонстративно. Она афишировала свои отношения, в которых Чулков был средством, а не целью.

Она даже заявлялась к его жене, устраивая «сцены a la Dostoevsky». И победно констатировала, что та в их игру не входила и лишь «с удивлением пережидала, когда мы проснемся, когда ее верный по существу муж сбросит маскарадную маску».

Сколько-нибудь глубоких чувств к извечному спутнику и собутыльнику мужа Люба не предполагала, и их не случилось. Да и Чулков тоже среагировал на дуновение флирта, скорее всего, просто инстинктивно. Любви не было -был лишь ее набросок, «эскизы» жизни». Легенькая акварель.

Есть у него повесть - «Слепые». Главный герой - художник Лунин встречается с женой своего знакомого - Любовью (а как же!) Николаевной (на всякий случай) Бешметьевой. « - Я не хочу домой, капризно сказала она, прижимаясь к плечу Лунина, - Я хочу на острова.

На Каменноостровском она торопила извозчика:

- Скорей! Скорей!

Неожиданно она запрокинула голову:

- Милый! Милый! Целуй!

Лунин покорно прижал свои холодные губы к ее тоже холодным губам.

- Мы мертвые, - прошептала в ужасе Любовь Николаевна». Сама Л.Д. об этом дрейфе вспоминала позже: «.. .мы безудержно летели в общем хороводе: «бег саней», «медвежья полость», «догоравшие хрустали», какой-то излюбленный всеми нами ресторанчик на островах, с его немыслимыми вульгарными «отдельными кабинетами» (это-то и было заманчиво!), и легкость, легкость, легкость.»

По злой иронии судьбы «легкость» вульгарно же и разрешилась в знаменательный со всех сторон день - 20 января 1907 года.

В этот день Блок получил из Москвы авторские экземпляры нового своего сборника «Нечаянная радость» - ну того, что намеревался да так и не посвятил Белому. У Комиссаржевской в этот день шел «Балаганчик». И главное -в 5 утра от паралича сердца скончался Д.И.Менделеев. Через три дня состоялись его грандиозные похороны. Всю дорогу до Волкова кладбища студенты несли металлический гроб на руках. Вдоль всего маршрута траурной процессии средь бела дня горели факелы. На Технологическом институте были вывешены черные флаги, а впереди процессии плыла высоко поднятая Периодическая таблица элементов.

Разумеется, Любовь Дмитриевна была сильно подавлена этим, и ее роман плавно сошел на нет. Пара-тройка рецидивов - не в счет. В конце весны она - одна - уезжает в Шахматово, откуда будет слать Блоку нежные - словно ничего и не произошло - письма. Впрочем, один раз она позволит себе объясниться: мол, не помнит своего отношения к полюбовнику, мол, будто ничего и не было, никакого следа в душе, мол, больно уж ей хотелось забыться, испробовать такой образ жизни - вот Чулков и подвернулся. И Блок простит ей Чулкова.

И упрекнет лишь однажды, выждав несколько месяцев. В конце мая он пошлет жене в Шахматово свое знаменитое стихотворение «Ты отошла и я в пустыне.», заключительные четыре строки которого столь же прозрачны, сколь и хрестоматийны: