Франц Верфель - Черная месса

Сама Эрна очень редко рассказывала питомцу о собственной жизни; и потом, то были в основном незначительные вещи и короткие ответы. Фрейлейн Тапперт вообще мало разговаривала. Но ее молчание сильно отличалось от отстраненной замкнутости мисс Филпоттс, возникшей из презрительного самомнения расы господ, которая вынуждена прислуживать. Полная, немного неуклюжая фигура Эрны, напротив, так мирно уживалась бок о бок с Хуго, будто не было у нее собственной судьбы и иной мысли, кроме как о будничных заботах дня. На ее гладком невыразительном лице, однако, проступала иногда приглушенная гримаса сновидца, который борется со словами и вынужден оставаться в немоте. Связь между воспитательницей и ребенком нарушалась родителями лишь изредка. Папа часто бывал в поездках, а мама обнаружила в себе склонность к художественному промыслу. Теперь она открыла ателье и нашла смысл жизни.

Была весна. Эрна и Хуго по распоряжению мамы дважды в день совершали продолжительные прогулки. Город испещряли чарующие сады. Эрна больше всего любила Хазенбург — парк, прилегающий к пологому скату горы лабиринтом дорожек, широкими полянами с высокой травой, террасами, искусственными фотами, пенистыми ручьями, цветущей таинственностью лепестков. Хуго тоже нравилась эта широко раскинувшаяся местность, где со ступенчатых прогулочных площадок из-за увитых плющом парапетов можно обозревать весь тесный сжавшийся город вплоть до пригородов на горизонте. Тяжелая сонная река делила надвое старинную скученность центра. Множество каменных и железных мостов раскачивалось от берега к берегу разнообразными мелодическими линиями. Самые старые удерживали застывшее страдание прикованных к ним статуй в буром или серебряном освещении, что менялось ежесекундно. На темные друзы кристаллов походили эти движущиеся фигуры, которые давлением истории выворачивало из скалистых дуг мостов. Взгляд Хуго, однако, застывал прежде всего на массивном куполе Национального театра, широком и зеленом, — среди готической устремленности ввысь сотен башен и башенок этот купол словно высиживал птенцов в солнечном свете или архитектоническим призраком зверя выныривал из тумана, всегда под вечер источаемого городом. Хуго уже два или три раза водили в этот театр. С тех пор его душа осаждала здание: ярь-медяной купол содержал вещи, глубоко восхитившие Хуго, — патетически раскрашенный занавес, полный сияния свод, звучание инструментов, единственный в своем роде запах тонкой пыли, затхлости, духов и женщин, колдовскую тайну сцены, — тайну нереального пространства, которое сильнее прорезает реальное, чем божественное пространство вырисовывается в земном пространстве церкви. Однако не только возвышенный вид на прекрасный город открывал Хазенбург. В нем была еще таинственная «Стена Голода», которая отделяла цветущий сад от глинистого плоскогорья, откуда раздавались иногда военные сигналы горна, золотистыми распростертыми крыльями на мгновение воспаряли над городом в долине. Эта старая скорбная каменная стена, если верить хроникам, являлась историческим памятником. Какой-то король времен Средневековья велел возвести ее, чтобы во время голода таким бесхитростным и баснословным способом отделаться от проблемы безработицы. Как всегда, «Стена Голода» послужила Хуго прекрасным поводом к безудержному фантазированию, и он болтал доверчивой Эрне всякую всячину о чуме, войне, штурме, таранах, брешах и, естественно, о внезапном захвате. Это, однако, составляло самую суть единственного в своем роде города: какой-нибудь старый камень, деревянные перила, фонтан во дворе, оставленная стоять сгоревшая мельница, серая башня с пустыми глазницами, где продавец старого железа устроил товарный склад. Неожиданный проход, грустные ворота с гербом, за которыми шумели грубые завсегдатаи пивного ларька, седые, слепнущие днем углы и закоулки, что с нетерпением подстерегали опустившуюся, беспутную ночь. Ничего значительного, лишь звон и треск, большей частью лишенные красоты и искусства. Но мертвецы мельтешили на старых камнях, мертвецы жались к деревянным перилам, мертвецы череды столетий сидели на корточках в сгоревшей мельнице, мертвецы лезли по ржавым железным прутьям, мертвецы мешались в уличную толчею, со свечами в руках, омрачавшими день, мертвецы не покидали этот город. Лишь старый песчаник, ветхие стены. Но вдруг задрожит в сиянии полдня страдающая тень, несказанно бледная, изможденная фигурка, словно высвеченная магическим фонарем нашего детства, тлеющем в каком-то чулане.

Разумеется, на солнечных, посыпанных гравием дорожках, на скамейках и террасах сада Эрна не так всецело занята была собой, как казалось Хуго; в полпятого пополудни она даже начинала бросать вокруг встревоженные взгляды. Ведь в этот час появлялся обычно господин оберлейтенант Целник. Хуго с радостным волнением и удовольствием смотрел, как вдали, на парковой дорожке, покрытой крапинками тени, появлялась, покачивая узкими бедрами, облаченная в мундир фигура офицера. Военный блеск действовал на Хуго как на всякого другого мальчика; он наполнял Хуго своеобразным благоговейным страхом, который, когда Целник здоровался с ним гнусаво-покровительственным «Сервус!» [31] Привет! ( лат. ). , оборачивался благодарной гордостью. Все-таки к гордости этой примешивалось сознание, что доверительность офицера — лишь временный дар, дар, который можно забрать назад, если того потребуют обстоятельства. Целник, несмотря на всю свою любезность, казался высоко вознесшимся и недосягаемым. Хуго же, — и этим он отличался от других подростков, — вопреки сей лихой дружбе не собирался сам стать солдатом. Он почитал блеск оберлейтенанта с благоговейной дрожью, но как нечто чуждое, следовать чему не подобало. Ему очень нравилось, когда Целник вплетал в речь крепкие выражения, характерные для его службы. Эти словечки Хуго чеканил в памяти как драгоценности, проявления благородства, как бы знаки отличия. У оберлейтенанта вошло в привычку привешивать к каждой просьбе слова «честь имею». Хуго эта рыцарственность очень импонировала, и когда она мало-помалу исчезла, ему ее весьма недоставало.

Одно, впрочем, было ясно: Хуго следовало постараться не уронить себя в глазах этого блестящего человека. Хуго должен доказывать (если уж не случилось ему быть взрослым и сильным), что может все-таки вести себя как мужчина. А мужское поведение, — разве это не учтивая деликатность в первую очередь? Хуго понимал ее так, что нужно незаметно оставить парочку наедине, самому же — что было для него прямо-таки жертвой — принять участие в играх других детей. Чаще, однако, он просто садился в сторонке и витал в облаках, если не утыкался носом в книгу, которую заботливая Эрна тайком приносила с собой. Он не ревновал к чужому мужчине, совсем наоборот, — он им гордился; он гордился тем, что его фрейлейн Эрна, шепчась с оберлейтенантом, решала какие-то важные дела, пока сам он, добровольно и не проявляя любопытства, как хороший часовой, держался в отдалении. Он не строил никаких предположений о деле, которое с таким усердием обсуждалось; просто близость Целника и Эрны, тянущихся друг к другу, обволакиваемый вздохами восхищения взгляд женщины, которая не замечает, как играют на ветру ее волосы, вздрагивающие ноздри мужчины, его усы в звериной улыбке, — все это пронизывало Хуго возбуждающим излучением.