Франц Верфель - Черная месса

— Чудесно! Здесь заметны десять лет напряженного труда. Что выражает собой эта крупная квадратная голова? Трудно поверить! Так и видишь ее волевые мускулы! Он теперь разбирается даже в архитектуре! Дорогой друг, ему не испортили нервы ни экспрессионизм, ни кубизм, ни футуризм, ни неоклассицизм. Нервы у него железные! Как ломовая лошадь, идет он вперед, тяжело ступая подкованными копытами!

Лунхаус внезапно остановился:

— Между нами говоря, не находите ли вы все это ужасно скучным? Эти скрежещущие зубами человеческие лица на полях сражений? Эти пейзажи с настроением? Эти вечные натюрморты с вздыбленным горизонтом стола а-ля Сезанн? Эти огромные полихромные позы распаренных женщин? Этот человек — из того поколения художников, для которых великим духовным деянием было утверждать с пеной у рта, что хорошо нарисованная луковица важнее посредственно написанной мадонны. Это время безвозвратно миновало.

Лунхаус, очевидно, заметил, что его умничанье и ресторанная болтовня мне противны. Он вдруг заволновался:

— Но послушайте! Ведь совершенно ясно, что плохо написанная мадонна ценнее великолепнейшей луковицы! С «чистым искусством» покончено! Нам плевать на эстетические изыски этих господ! «Искусство», «личность», «оригинальность» — все это пустые слова девятнадцатого столетия, как «чувствительность» и «добродетель» — века восемнадцатого. Вчерашние идеалы плохо пахнут. Теперь наступила… — Но тут он хлопнул себя по губам: — Вы уже знаете, что Саверио — в Сан-Клементе?

— В Сан-Клементе?

— Да. Саверио С. — в сумасшедшем доме! Потерял рассудок.

Я отбросил его руку. Но он смотрел мимо меня, растолковывая:

— Вы помните, что я вам тогда говорил? Кто был прав? Надул он нас. Никогда он в Швейцарию не ездил, а…

— В Тревизо [54] Город севернее Венеции. .

— В Тревизо? Как это — в Тревизо? Впрочем, в Тревизо или куда еще — это значения не имеет. Он на какое-то время исчез, скрылся и охотился в лесах.

— Откуда вы знаете?

— Вы всегда можете положиться на мои умозаключения.

— И он действительно безумен?

Лунхаус подытожил судьбу Саверио пренебрежительным жестом. Тотчас, однако, вспыхнуло его самодовольство:

— Я действительно могу гордиться. Всех он надул, только не меня. Вспомните мои слова! Вилла, конечно, принадлежала не ему.

— Так он все-таки — агент Барбьери?

Лунхаус попытался взглянуть на это с сочувствием.

— Боже! Это не так просто. Он изображал хозяина дома, чтобы внушить нам плохой игрой, будто он — только посредник. Но Барбьери клянется, что никогда не имел отношения к продаже каких-либо произведений, что он в худшем случае какой-нибудь хитростью предотвратил бы любую сделку. Для предприятия старика заключение Саверио было большой удачей. Я думаю, Барбьери по какой-то особенной причине, которую предстоит еще узнать, предложил ему пристанище, а за это Саверио должен был принимать иностранцев и водить их по дворцу. Вы ведь знаете, что люди, подобные Барбьери, стараются окутать тайной свои владения. Поэтому ему оказался кстати человек столь скрытный. Но вы догадываетесь, на что жил Саверио? У меня уже есть свидетели, если я захочу обнародовать правду, — к тому же я журналист. В этом доме портье — мой осведомитель. Итак, Саверио не жил ни в «покоях» дворца, ни в ателье, а в жалкой каморке для прислуги наверху, в мансарде. Еду он готовил себе сам на спиртовке. А знаете, на чем он спал? На койке вахтера, принесенной со сторожевой вышки и покрытой двумя попонами. Это неопровержимо установлено!

Я хотел задать один вопрос. Но Лунхаус не терпел лишних реплик.

— Вы хотите, естественно, спросить, почему этот человек жил таким образом? Потерпите! Мои доверенные лица сообщили мне, что бедняки половины селений этой местности жили на деньги Саверио. Уясните себе: он изображал элегантного человека, щеголя, а жил как траппист [55] Член основанного в 1664 г. ордена реформатов-цистерцианцев, давших обет молчания. . На себя он не тратил ни сольдо, а у него были деньги, без сомнения — много денег! А теперь — самое важное: он имитировал художника. И господа попали впросак, охотно поверили в эту позу. Естественно: как это ни скверно, такое лицедейство — в обычае у людей двойственного происхождения. Но у Саверио намного больше корней. Мне это всегда было ясно. Вы ведь сами присутствовали при том, как я выманил у него маленький темный портретик. К сожалению, я в этом году был очень занят, иначе расследовал бы это дело еще до катастрофы. Ну, вы — свидетель, что я был на верном пути. Ведь Саверио — художник. Да еще какой художник!

Это уже слишком! Ярость душила меня.

— Свидетелем чего?! Того, что он вас самого надул основательнейшим образом! Ведь вы уверяли меня, что Саверио — такой же художник, как вы или я!

Лунхаус, загрустив, сделал паузу, будто обеспокоенный моим душевным здоровьем. Затем неторопливо объяснил:

— Вы писатель и, стало быть, обладаете воображением.

Эта безнаказанная наглость еще сегодня вызывает у меня прилив крови к голове. Лунхаус забился в испуге:

— Этим мы не поможем бедному Саверио выздороветь! Я знаю только, что он неистово работал. Он оставил необозримое количество произведений. Мне сообщили о сотнях холстов, обилии графики и пластики. Господам следует очень осторожно подойти к его творчеству, чтобы не обесценить его работы только из-за их количества…

Ужасно! Несчастный еще жив, а этот человек уже высчитывает рыночную стоимость его наследия. Мы оказались, не помню как, в венгерском павильоне. Но я больше не видел цвета женского тела, красок на картинах. Меня угнетало, даже оскорбляло, что Лунхаус мог осмотреть картины Саверио. Я его спросил. Он изумился:

— Осмотреть?! Я полагаю, вы недооцениваете Барбьери и графиню Фагарацци. Впрочем, что касается графини, собираюсь на днях выяснить, действительно ли Саверио женился на ней, или она его любовница, или просто приятельница. То, что она француженка, а не итальянка, даже вы должны знать. Возможно, она была знакома с Саверио в Париже еще до своего замужества. Как возникла ее болезнь, вы определенно не знаете. Она на два года лишилась дара речи. Это ведь не очень весело, — отреза́ть веревку, на которой повесился ее супруг, от оконной задвижки!

Болтун прервался на этой жуткой истории.

— Осмотреть? У меня ведь есть свои источники, свои сведения, и даже более!.. Впрочем, мне не нужно смотреть на картину пристально в течение часа, или долго и внимательно читать книгу, чтобы понять, в чем тут дело. В этом мой талант. Мне достаточно прикоснуться к книге или ее перелистать.

Мы шли по польскому павильону. Я понял это по имени художника на табличке под картиной. Лунхаус говорил не переставая: