Элиза Ожешко - Ведьма

Последний вопрос был у всех на языке; мужские, женские, детские — старые и молодые — голоса повторяли его в хатах, хлевах, конюшнях, на дворах и у колодцев, из которых девушки черпали воду под скрип журавля.

— Придет она на огонь или не придет?

Старшие отвечали:

— Отчего же ей не притти? При наших дедах и прадедах приходила, так и теперь должна притти…

Между, тем Петр Дзюрдзя шел вперед медленным и мерным шагом. Выходя со двора своей хаты, он надел на свои густые длинные седеющие волосы старую шапку, обшитую вытертым барашком. В длинном кафтане из холста, выкрашенного в красный цвет, в высоких сапогах, в этой шапке, мех которой свешивался ему на густые брови, с большой вязанкой дров в руках, он имел вид жреца, готовящегося к совершению торжественного обряда, имеющего общественное значение. Его продолговатое лицо, обрамленное короткими волосами, не было ни угрюмым, ни сердитым, а только глубоко задумчивым, почти торжественным. Он хранил гробовое молчание, глядя прямо вперед своими серыми глазами, в которых выражалась смиренная, к кому-то обращенная просьба. Можно было предположить, что в глубине души он творит в эту минуту жаркую молитву.

Следом за ним шли его два сына, рослые светловолосые парни, с открытыми, веселыми лицами; дальше, опустив низко голову, тяжелым шагом следовал Степан, рядом с которым тащился Семен Дзюрдзя в изодранной одежде и с лицом пьяницы, и очень важно шагал старый, низенький, седой Яков Шишка. Из женщин остались только жены трех Дзюрдзей и какая-то девушка с веселым лицом, то и дело поглядывавшая на молодого Клементия Дзюрдзю. Она замыкала все это шествие.

Все дети, как девочки, так и мальчики, очень желали присоединиться к идущим, но их отгоняли; только одного четырехлетнего мальчика в рубашке, со вздутым животом и распухшими щеками, никак нельзя было прогнать. В нескольких шагах от идущих он быстро семенил своими маленькими босыми ножками по черным ухабам и колеям деревенской улицы и время от времени плаксиво, протяжно звал: «Тя!.. Тя!.»

Однако люди, составлявшие шествие, не обращали никакого внимания на этот зов ребенка.

Там и сям голуби срывались с крыш и с нежным воркованием улетали на серебристых или розовых крыльях. Гордые петухи с яркими перьями, встревоженные топотом многих пар ног, тяжело взлетали с земли и садились на плетнях. Желтые, черные и пестрые дворняжки выбегали в открытые ворота и, узнав своих, только глядели на проходивших с любопытством или равнодушием. Там, далеко за деревушкой, за полями и рощами уже садилось солнце, и последние лучи его бросали на лица людей и на стены хат мимолетные розовые отблески. Стекла окон, за минуту перед тем горевшие рубиновым огнем, бледнели и потухали, и все сильней их золотил свет топившихся печей. Дым над трубами, прежде румяный и серебристый, темнел. Рев скота, блеяние овец, стук отпираемых и затворяемых ворот — все стихало и умолкало.

За деревней, за полем и лесом, темные густые тучи полукругом охватили западный край неба. Солнце еще окрашивало их пурпурным и фиолетовым цветом, но само уже скрылось из виду. Над темнеющей землей высился небесный свод, с западного края бледный, почти лиловый, дальше более темный, а к середине почти фиолетовый. На землю ложился сумрак, такой прозрачный, что в поле ясно можно было различить желтый цвет жнивья и вянущих лугов, серую зелень лесов и песчаную белизну дорог, пересекавших поля.

Менее чем за версту от последних хат деревушки, на перекрестке, разбегались по разным направлениям четыре дороги. Одна из них вела к деревне; другая, извиваясь вместе с волнистой почвой, пропадала где-то в недоступной для глаза дали; третья, прямая, ровная и длинная, стлалась, как лента, до ближайшего леса, в глубине которого и исчезала; четвертая, самая короткая, обсаженная там и сям вербами и дикой бузиной, оканчивалась у плетня, окружавшего хату, осененную несколькими старыми деревьями, одиноко, стоявшую на некотором расстоянии от деревушки. Вблизи этой хаты виднелась небольшая постройка, низенькая, без окон, в которой каждый сколько-нибудь знакомый с деревенской жизнью, узнал бы кузницу. Итак, это был перекресток. Здесь из густой зелени, окружавшей поле, подымался высокий старый крест.

Против креста лежал огромный камень, отделенный от него узкой полосой дороги и поросший седым мхом. В двух шагах от камня Петр Дзюрдзя остановился и сбросил с плеч на землю свою ношу, после чего выпрямился, громко вздохнул, посмотрел на небо и, вытащив из кармана трут, молча стал высекать огонь. Глубокое молчание воцарилось среди его спутников. Все сбились в тесную кучку, уставились на его руки и затаили дыхание. Очевидно, они забыли обо всем, кроме ожидаемого события, ради которого они пришли сюда. Жена Степана сжала свои тонкие губы, а жена Петра и один из его сыновей, напротив, так широко разинули рты, что туда легко могла бы влететь какая-нибудь маленькая птичка. Яков Шишка выпрямился и принял такую торжественную позу, что казался гораздо выше, чем обыкновенно; его внучка, та самая девушка, что по дороге посматривала на Клементия Дзюрдзю, спряталась теперь за спину красивого парня. С любопытством и страхом на лице она вся прильнула к нему и положила свой подбородок ему на плечо.

Красивый парень, менее всех окружающих занятый совершавшимся обрядом, незаметно улыбнулся полунасмешливо, полудовольно: казалось, он слегка смеялся и над Франкой и над тем, что происходило и должно было произойти на его глазах.

В это время Петр Дзюрдзя нагнулся к земле, и часть принесенных им сухих щепок вспыхнула ярким пламенем. Четыре женщины в один голос закричали:

— О господи!

Почему огонь так сильно испугал или взволновал их? Ведь они привыкали к его блеску и жару с первого дня своего существования, каждый день с утра до вечера! Между тем на этот раз у них был такой вид, точно они никогда в жизни не видели огня. Все четыре еще раз воскликнули вместе:

— О господи! Господи милосердный!

Петрова жена громко вздыхала, а Семенова — качала головой из стороны в сторону и тоже вздыхала. Франя, схватившись обеими руками за плечо Клементия, так сильно его стиснула, что парень оттолкнул ее локтем и с сердцем сказал:

— Атчепись! Что ты ко мне пристала… точно клещ!

Однако названная клещом девушка не отставала и, еще крепче прижимаясь к плечу парня, тихонько охала у него над самым ухом:

— Ой, Клементий, Клементий! Ой, ой, Клементий!

Мужчины молчали; вскоре умолкли также и женщины; все ждали, сдерживая дыхание, одни — сжав губы, другие — широко раскрыв рот. Ждали все… но чего? Действия огня, который, охватывая золотой лентой осиновые дрова, горел сначала низко над землей, а затем стал взлизывать огненными языками все выше.