Элиза Ожешко - Ведьма

— Отче небесный, царю земной, покровитель людей!..

В его бледном лице, поднятых вверх глазах и громком, прерываемом вздохами шопоте было много тоски, покорности и благодарности.

В это время орган перестал играть, и в утихшем храме зазвучало громкое: «Во имя отца и сына…» Начиналась проповедь. Петр хорошо видел со своего места ксендза, стоявшего на высоком амвоне, его белоснежную одежду и красную ленту на груди; он жадно слушал слова, разносившиеся по храму, но не все производило на него одинаковое впечатление. Были такие слова, которые не будили в нем никаких чувств и понятий, но были и такие, которые глубоко волновали его. В длинном вступлении ксендз рассказывал народу о благости бога и злобе сатаны. При упоминании о первой лицо крестьянина приняло такое выражение, как будто на него упал луч от сияния недосягаемого идеала; оно стало мягче, прояснилось, и на нем появилось выражение блаженства и умиления. Когда же в воздухе прозвучало имя сатаны, его густые брови сдвинулись над глазами, губы задрожали смущенно и гневно, и весь он беспокойно задвигался, словно его охватывало желание плюнуть, но святость места удерживала его.

Послышался сильный шум, — люди опустились на колени на плиты пола; орган снова начал играть; из алтаря неслось мелодичное пение, шопот и вздохи волнами плыли по храму.

Петр сильным движением локтей освободил себе место, упал на колени, прильнул устами к полу и громко зашептал:

— Да победит сила божья силу сатанинскую…

В это время кто-то энергично дернул его за локоть. Он оглянулся и увидел нагнувшегося над ним Клементия. Парень шептал ему в самое ухо:

— Татку! Старшина хочет купить коня… я не знаю, что делать…

Петр оттолкнул сына рукой и опять нагнулся к земле, но Клементий потянул его за тулуп.

— Хадзи, татку, а то потеряем торг…

— Скажи старшине, чтобы он сам шел в церковь и не мешал людям молиться господу богу…

Он сказал это таким тоном, что Клементий больше не настаивал, стал на колени, перекрестился, два раза поцеловал землю и вышел из костела. Но к Петру уже не могло вернуться прежнее настроение. Что-то начало тревожить и беспокоить его. Он пожимал плечами, оглядывался, наконец встал, несколько раз ударил себя в грудь и вышел из костела. На паперти он встретился со Степаном, погружавшим пальцы в святую воду.

— А что там слышно с моим конем? — спросил он с видимым беспокойством.

— Старшина торгует его у Клементия. Идзи хутко, а то торг потеряешь.

Степан тоже недолго пробыл в костеле, потому что еще не продал своего бычка. Семен помолился только перед дверями костела и как можно скорей пошел в корчму, с деньгами, полученными за рожь и горох. Ни один из них не протолкался до середины костела, а тем более до главного алтаря, где исповедывалось множество людей, которые становились затем на колени перед алтарем в ожидании причастия.

За час до наступления сумерек базар начал пустеть, а у ворот обширной каменной корчмы собиралось все больше и больше саней и лошадей. Для людей, которые целый день молились и мерзли в костеле, мерзли, покупая и продавая на базаре, было почти необходимостью зайти на минутку в теплое помещение, погреться и утолить голод, прежде чем пуститься в обратный путь. Перед корчмой, ворота которой, чернея, словно пропасть, во всю ширину прорезали овальным отверстием постройку, на площади, твердой от мороза, устланной снегом, усеянной соломой и кое-где блестевшей оконцами замерзших луж, стояло множество саней и лошадей, головы и шеи которых целиком уходили в привязанные к ним торбы с кормом.

Помещение корчмы было здесь гораздо обширнее, чем в Сухой Долине. В местечке можно было рассчитывать на гораздо большее количество посетителей, чем в деревне; особенно в такие дни, как сегодня, их набиралось множество. В широком очаге горел большой огонь; входившие становились перед ним, грели озябшие руки, стучали ногами по полу, чтобы согреться, затем шли к столам, стоявшим вдоль стены, и снимали полотняные мешки, висевшие у них за плечами на шнурках. Такие мешки были почти у всех; в них находились съестные припасы, привезенные из дому на целый день. Количество и качество их зависело от степени зажиточности каждого из крестьян, кормивших у корчмы лошадей. Одни вынимали из своих мешочков только кусок черного хлеба, щепотку соли и твердый сыр; у других, кроме хлеба и соли, были еще сало, колбаса и сваренные вкрутую яйца. Были такие, которые для завтрака поудобнее рассаживались на скамейках, и такие, которые ели на ходу или стоя. Толпа увеличивалась, шум делался оглушительным, повсюду требовали водку, мед и пиво. Евреи разного возраста, все члены семьи шинкаря, беспрестанно сновали посреди толпы с жестяными полугарнцами, квартами, чарками, стаканами из зеленого стекла, глиняными мисками, наполненными солеными огурцами и селедками, которыми крестьяне закусывали водку. Здесь были жители многих деревень, но почти все одной волости; все они более или менее знали друг друга и вели разговоры о сегодняшнем базаре, о прибылях или убытках, о своих хозяйствах и семьях.

В глубине избы старшина, главное лицо в волости, уже немолодой крестьянин с длинной рыжей бородой и в черной бараньей шапке, надвинутой на лоб по самые глаза, угощал медом довольно многочисленную компанию. В этом угощении, кроме других крестьян, принимало участие несколько жителей Сухой Долины, и самое почетное место среди них занимал Петр Дзюрдзя, так как поводом к угощению была лошадь, проданная им старшине. Разговор шел о разных достоинствах этой лошади; он привел к оживленным рассуждениям о лошадях вообще и по временам переходил в ссору, однако старшина всегда прерывал ее, доливая в стакан мед из жестяного гарнца и с солидною приветливостью то и дело повторяя:

— Пейте, господа миряне, пейте! На здоровье вам! На счастье!

Выражение «господа миряне» он употреблял очень часто. Он чувствовал себя главой и начальником волости или схода и боялся упустить малейший случай напомнить об этом всем. Крестьяне подносили к губам зеленоватые стаканы и склоняли в знак благодарности головы.

Один Клементий не пил и не принимал до сих пор участия в разговоре. Будучи молодым, неженатым человеком, не имея собственного хозяйства, он явился сюда с отцом и только благодаря отцу имел некоторое значение. Присутствие старшины и собрание стариков, степенных хозяев, вызывали в нем робость и удерживали от самостоятельного участия в угощении. Он стоял позади отца и, высовывая из-за его спины свое голубоглазое и румяное лицо, смотрел с жадностью и робостью на полуштоф и стаканы. Хитрые, живые глаза старшины, повеселевшие от меда, встретились с его застенчивым взглядом.