Элиза Ожешко - В голодный год

Послушайте, прекрасные дамы и господа, я расскажу вам коротенькую повестушку.

Случалось ли вам когда-нибудь взглянуть с ваших сияющих вершин вниз, вглубь, в самые недра тех общественных слоев, где люди так тяжко трудятся, темные, нищие, отторгнутые от всего прекрасного?

Случалось ли вам видеть, какие потоки страданий несутся по этим глубоким низинам, какие муки терзают этих людей, кажущихся вам одной мутной живой волной?

Вы привыкли думать, о прекрасные дамы и господа, что в этой грубой и суровой массе людей можно найти только грязь и невежество, и, значит, не для чего ею интересоваться. Ну что ж, если вы не хотите, чтобы нахмурились ваши сияющие весельем лица, не приближайтесь к народу. Ступайте лучше забавляться и танцовать при ярком блеске огней, в благоухающих салонах. Но если среди вас найдутся люди, сердцам которых дорога не блестящая внешность, но дорог человек, если найдутся среди вас такие, кто захочет понять беды общества, так пусть они присмотрятся к жизни миллионов, тяжкой, бесцветной, трудно постигаемой людьми более счастливыми, жизни оклеветанной и оплеванной. Сердце отыщет здесь подлинные драмы и найдет цели, достойные любви, а разум вдохновится стремлением к прогрессу, приближающему счастье не отдельной личности, не той или иной касты, но всего великого целого.

Рассказ мой будет короток.

В нем изображается одна из многих миллионов драм, вечно повторяющихся на земле, тех, что часто разыгрываются в среде этих бедных и темных людей и исчезают бесследно. Я узнала о ней и с удивлением задумалась над тем, что подобные драмы еще встречаются на божьем свете.

Так вот, прекрасные и просвещенные дамы и господа, послушайте эту повесть о страданиях бедных и темных людей.

Горькими, печальными были годы 1854, 55 и 56. Голод, страшный голод адскими муками терзал груди людей.

Тысячи тех, труду которых этот край был обязан и хлебом насущным для всех и огромным избытком средств для некоторых, умирали голодной смертью.

Болезненный вопль, мучительный и отчаянный, вырывался из груди народа.

— Хлеба! Хлеба! — поднималось к небесам и разносилось над землей.

А небо насылало сильнейший зной летом и проливные дожди весной.

В долинах хлеб заливало, на возвышенностях он погибал от засухи.

Те, кому выпала счастливая доля, забавлялись, а народ, выбиваясь из последних сил, кричал: «Хлеба! Хлеба!»

В каком году из этих трех лет — не знаю, в какой местности — не скажу, стояла белая красивая панская усадьба. Дом ясно глядел на свет своими большими чистыми окнами. Крыльцо было увито зеленью, а вокруг росла ровная мурава, усеянная маргаритками и ландышами.

За воротами тянулись широкие поля и цветистые ковры лугов.

По лугу бежала речка, узкая, но глубокая и быстрая.

За речкой у холма, поросшего можжевельником, ютилась серая, смиренная деревушка. Над деревушкой этой и ее низкими хатами возвышалось несколько крестов, а невдалеке, блестя белыми стволами, тихо шумела березовая роща; казалось, она грустной песенкой своего шума хотела убаюкать бледных деревенских детей.

В усадьбе жил молодой и богатый помещик. Он недавно женился, кажется, где-то в большом городе. Был он добр и не обижал мужиков, не бил их и не ругал.

Но никогда он не вступал с ними ни в какие отношения. Зачем? Разве у него не было управляющих? Да и о чем бы он стал говорить с темным людом?

Помещик постоянно читал какие-то книги. Но разве угадаешь, что вычитал он в них хорошего, если они не могли научить его братской любви?

В усадьбу часто съезжались гости. Помещик весело выходил к ним, целовался с мужчинами и кланялся дамам, приглашая всех в красиво убранные гостиные.

И до глубокой ночи из-за широких окон белого дома доносились оживленные голоса и веселый смех, до глубокой ночи оттуда неслись звуки красивой музыки.

У жены помещика личико было белое, как лепестки лилии, у нее были пурпурные губки, большие черные глаза, маленькие ручки, и осанкой она напоминала королеву.

Добрая она была так же, как и ее муж, никого не бранила и не обижала, но крестьян терпеть не могла. Противен ей был сермяжный запах и звуки грубой народной речи. В родительском доме она никогда не видела мужиков и постоянно слышала от отца, что это бездельники и охотники до чужого, а от матери — что с людьми ниже себя не следует вступать ни в какие отношения.

Да и к чему ей было знаться с мужиками? Разве мало у нее было знакомых — изящных пани и панов?

Помещица часто садилась за фортепьяно. Но кто знает, какими чувствами наполняла музыка ее сердце, если эти звуки не смогли пробудить в нем чувства братской любви?..

А в деревне жило тридцать крестьянских семей, и над ними властвовал страшный, беспощадный голод.

Одна из хаток деревеньки стояла несколько поодаль от своих товарок, вся в зелени, опрятная и милая, несмотря на свой серый, убогий вид. Это была хата Симона Гарвара, еще недавно богатого хозяина. И впрямь богат был когда-то Симон! Ведь у него было две лошади, пара волов, а хлеба обычно хватало ему на целый год. А чего еще надобно мужику?

Но когда пришли неурожайные годы, богатство Симона оказалось не таким уж большим. Пришлось продать сначала одну лошадку, а затем и другую; один из волов пал, и скоро в закромах не стало зерна на хлеб.

Да, и трудился Гарвар и водки не пил, но не помогли ему ни работа, ни трезвость, — донимал голод.

Осенью в гарваровой хате еще пекли ячменный хлеб, зимой — мякину, а весной и мякины не стало… начали есть траву. Плакал Гарвар и утирал слезы рукавом старой сермяги. Пришлось ему пойти в именье просить хлеба, там ему дали гарнец ржи на целую неделю. Разве этого мало мужику?

Но Гарвару этого нехватало: у него была жена и были дети. В понедельник и во вторник в хате ели ржаную похлебку из полученной в имении муки, а потом варили и ели одну только траву. Гарвар плакал, — ведь у него была жена и были дети.

А детей у Гарвара было четверо.

Самый младший ребенок обычно спал, а не то кричал в люльке из ивовых прутьев, подвешенной на толстых веревках в углу хаты.

Другой ползал по полу, а чаще всего сидел под лавкой с кошкой.

Третий ребенок, девочка-подросток, днем нянчила младших детей, а вечерами, скорчившись, дремала на припечке.

Старшая дочь Гарвара, пятнадцатилетняя Ганка, считалась самой пригожей девушкой в деревне. Была она такая стройная и тонкая, словно, подрастая, загляделась на березку в рощице, и глаза у нее цвели незабудками.

Она была так мила, что невозможно было не любить ее. Густые светлые косы обвивали ее загорелый, но гладкий и красивый лоб или свободно спадали к поясу из-под белого платочка.