Готфрид Келлер - Зеленый Генрих

— Пожалуй, ты прав, — невозмутимо сказал конь, — впрочем, весь этот разговор, да и вообще все наше ценное знакомство, длится не больше трех секунд и стоит едва одного вздоха твоего высокочтимого существа!

— Как, трех секунд? Разве не прошел, по крайней мере, час, пока мы едем по этому бесконечному мосту?

— Всего три секунды длится топот копыт ночного всадника, вызвавший в твоем мозгу мое появление; я исчезну вместе с ним, и ты снова пойдешь пешком!

— Ради бога, не теряй больше времени, иначе ты исчезнешь раньше, чем я переберусь по этому прекрасному мосту на тот берег!

— Ну, нечего торопиться! Все, что нам суждено пережить и узнать в эту минуту, вполне уложится в размеренную поступь коня, и когда правоверный псалмопевец восклицает перед лицом господа бога своего: «Тысячелетия для тебя — лишь единый миг!» — то можно повторить то же изречение, читая его наоборот, и оно также будет истиной: одно мгновение для меня, словно тысяча лет! Мы могли бы еще в тысячу раз больше увидеть и услышать в течение этого удара копытом, если бы мы сами были способны на это. Никакая спешка и никакая медлительность тут не помогут, все исполнится в свое время, и мы можем не торопиться с нашим сном, он останется тем, что есть — не более и не менее того.

Я перестал обращать внимание на слова коня, так как заметил, что со всех сторон меня приветствовали знаками почтения; то один, то другой прохожий быстрым жестом ощупывал мой туго набитый мешок, примерно так, как делает это мясник, пробуя скотину на скотном дворе или на рынке, чтобы узнать, жирная ли она, и стараясь ущипнуть ее в бедро.

— Что за странные манеры! — сказал я наконец. — Мне казалось, меня никто здесь не знает!

— Они не тебя приветствуют, — пояснил мне рыжий конь, — но твой дорожный мешок, твою набитую золотом мошну, которая давит мне на хребет!

— Вот как! Значит, это и есть разгадка твоей таинственной проблемы тождества — эти золотые монеты? Но ведь и ты из того же материала, однако тебя никто не ощупывает!

— Гм, — произнес мой скакун, — это нельзя понимать так буквально. Во всяком случае, люди стремятся утвердить свое тождество, которое в этом случае они называют независимостью, защищая его против всякого нападения. Но они хорошо понимают, что боеспособный солдат должен быть сытым и, если этот солдат идет в бой, желудок его должен быть туго набит. Но так как этого можно достичь, лишь имея достаточно звонкой монеты в обеспечение расходов, то они смотрят на всякого, обладающего ею как на вооруженного защитника и поборника тождества и потому обращают на него внимание. Правда, нередко случается, что они свои личные интересы принимают за общественные, так как вообще, проявляя энергию на любом поприще, нелегко соблюсти меру, и потому то один, то другой напоминает жадного осла. Пусть они делают, что хотят, но тебе я советую пустить свой капитал в обращение и приумножить его. Пусть люди в общем пребывают в заблуждении, всякий волен найти свою собственную истину и сделать свое собственное положение приятным.

Я запустил руку в мешок и подбросил в воздух несколько пригоршней золотых монет, — их тотчас же схватили сотни протянутых рук и бросили дальше, причем каждый предварительно рассмотрел золото, потер его о свои собственные золотые монеты, и от этого количество золотых удвоилось. Вскоре все мои монеты вернулись ко мне в обществе других, им подобных, и повисли на лошади; пошел настоящий золотой дождь, оседая слитками на всех ее четырех ногах, подобно тому как цветочная пыльца оседает на лапках пчелы, образуя нечто вроде штанишек, так что конь мой не мог больше сдвинуться с места. Но у него выросли большие крылья, в конце концов он стал походить на гигантскую пчелу и, поднявшись, пролетел над головами собравшегося народа. Теперь мы с ним обрушивали вниз такой ливень золота, что за нами бежала огромная толпа жаждущих обогащения. Старые и молодые, женщины и мужчины спотыкались друг о друга, чтобы подобрать золото. Воры бросались в эту толпу вместе с конвоирующими их стражниками; мальчишки, служившие рассыльными в пекарнях, бросали в реку хлеба и наполняли свои корзины золотом; священники, шедшие в церковь, чтобы произносить проповедь, подтыкали полы своей рясы, как подтыкает юбки крестьянка, собирающая бобы, и сыпали туда золото; члены городского магистрата, идя из ратуши, подкрадывались и стыдливо совали в карман откатившиеся в сторонку монеты; даже из написанного на стене судилища убежали заседавшие за столом мертвые судьи, — они оставили подсудимого и спустились, чтобы следовать за мною; наконец спрыгнул со стены и преступник, тоже требуя золота.

Совершенно возгордясь сознанием своего богатства, я в конце концов выскользнул из колоннады моста и гордо вознесся на золотой лошади-пчеле в воздух, кружась над башнями собора, подобно соколу, то спускаясь вниз, то снова подымаясь к небу, беспредельно наслаждаясь при этом радостью полета и одновременно ездой верхом, как это бывает лишь в детских снах. Сотни белых рук тянулись из башен к моему золоту, глаза и щечки расцветали, подобно незабудкам и розам в лучах солнца.

— Теперь только выбирай, — сказал мне конь, — здесь девушки на выданье со всей страны! Самое лучшее — примерная жена!

Я действительно самодовольно и жадно заглядывался на них и уже намеревался положить предел своим блужданиям и пережитым горестям приличной свадьбой, как вдруг раздался резкий голос:

— Неужели не найдется никого, кто бы достал из воздуха этого развратителя всей страны?

— Я уже тут! — ответил толстый Вильгельм Телль; он сидел, спрятавшись в ветвях липы, прицелился из лука и пустил в меня стрелу. Подобно древнему Икару [194], я вместе со своим золотым конем с треском рухнул на церковную крышу и в жалком виде скатился оттуда на мостовую, отчего я проснулся, чувствуя себя разбитым, как если бы на самом деле откуда-то свалился. Голова у меня трещала, как в жару, пока я с трудом вспоминал все виденное во сне. Этот перевернутый мир, где по ночам бродил мой праздный мозг, придумывая по где-то прочитанным образцам связные сказки и книжные аллегории, полные школьных истин и сатирических намеков, — все это уже начало не на шутку тревожить меня, как предвестие тяжелой болезни. Меня даже начал мучить, подобно призраку, страх, что таким путем подчиненные мне органы могут в конце концов выставить меня, то есть мой разум, окончательно за дверь и начать самостоятельную жизнь, где все пойдет вверх дном.

Продолжая думать над этими вещами, я понял, какая для меня опасность заключается в том, чтобы, противно своей природе и привычкам, заниматься совершенно бездуховным делом, стремясь таким образом себя прокормить, и все же я не знал, как выйти из положения. С этими мыслями я опять заснул, и сны снова одолели меня; но из них исчезла прежняя жуткая аллегоричность и остался лишь никаким законам не подчиняющийся хаос.