Элиза Ожешко - Марта

Однако не техническое совершенство сразу привлекло внимание Марты; рисунок, прежде всего, пробудил в ней воспоминания прошлого и поразил трагическим контрастом с ее настоящим.

При виде этого сельского домика, тенистых деревьев и кустов и лица молодой матери, следившей за движениями двух детских фигурок, на Марту нахлынули воспоминания, наполняя ее чувством горького блаженства.

И она жила когда-то в таком тихом, цветущем уголке, бродила по пышному ковру травы, срывая розы с кустов, и с охапкой благоухающих цветов бежала затем к такой же террасе, обвитой плющом, зеленая завеса которого готова была принять под свою прохладную освежающую сень маленькую любимицу всей семьи.

И за ее быстрыми, легкими движениями некогда следил заботливый взгляд матери, и вслед ей раздавался тревожный материнский голос, предупреждавший, чтобы она не убегала далеко от дома, на дорогу, где столько камней и рытвин, препятствий и опасностей, на рогу, которая вьется и пропадает среди холмов в бескрайней дали. Напрасные предупреждения, напрасная тревога материнского сердца!

Настало время, и девочка, выросшая в уютном деревенском доме, вышла на эту дорогу, каменистую и крутую, пошла в неизвестную даль, полную преград и опасностей, и вот — очутилась здесь, на самом верху высокого городского здания, в голых, холодных стенах мансарды… Марта оторвалась от рисунка, оглядела комнату и остановила взгляд на бледном личике закутанном в ее шерстяной платок и все же дрожавшей от холода Яни, которая, как слабый птенчик, прижималась головкой к ее коленям. В ушах женщины словно звучало еще так хорошо знакомое с детства пение птички, той самой птички, которая на рисунке, расправив крылышки, порхала над розовым кустом. С этими воскресшими в ее памяти звуками сливалось тяжелое дыхание озябшего ребенка. Воображение рисовало Марте прекрасное лицо ее матери, доброе лицо отца. Затем перед ней встали темные глаза юноши, они смотрели на нее с глубоким чувством и как бы твердили «люблю!», и он говорил ей: «Будь моей женой!» Все эти родные лица, которые были ей дороже жизни, лица тех, кого навсегда поглотил мрак могилы, эти места, где проходило ее безоблачное детство и юность, все погасшие огни, развеянные мечты, отравленные радости — все то, что поддерживало ее когда-то, вновь ожило, приобрело прежние краски, слилось в одну картину и предстало перед молодой женщиной в этих серых, холодных стенах пустой комнаты, как в раме ужасающего безобразия и наготы.

Марта не смотрела уже на рисунок, ее взгляд был неподвижно устремлен в пространство, глаза влажны, она дышала тяжело и часто, но подавляла подступавшие к горлу рыдания, боролась с ними, боролась со своим сердцем, силясь утишить его учащенное биение, пыталась справиться с собой, гоня от себя рой воспоминаний и грез.

Какой-то тайный внутренний голос говорил ей, что с каждой пролитой слезой, с каждым вырвавшимся из груди рыданием, с каждой секундой, проведенной в этих страшных муках, когда душа оплакивает похороненные надежды и любовь, уходит частица ее сил и воли, частица энергии, терпения и выдержки. А этих сил, этой воли, этой выдержки ей нужно было так много! Полдень ее жизни оказался для нее настолько же суровым и требовательным, насколько нежным и ласковым было утро.

Яня подняла к матери бледное личико.

— Мама! — сказала она жалобно, — как тут сегодня холодно! Затопи печку!

Вместо ответа Марта наклонилась, обняла девочку, крепко прижала ее к груди и, прильнув губами к ее лбу, с минуту молчала…

Вдруг она поднялась, плотнее закутала Яню в шерстяной шарф, посадила ее на маленькую скамеечку, опустилась перед ней на колени, с улыбкой поцеловала ее в бледные губки и почти спокойным голосом сказала:

— Если ты будешь сидеть тихонько и играть со своей куклой, я завтра или послезавтра кончу работу, куплю дров и зажгу для тебя красивый, жаркий огонь в печке. Хорошо, Яня? Хорошо, доченька моя милая?

Говоря это, она согревала в руках озябшие руки девочки. Яня в ответ улыбнулась и поцелуями закрыла глаза матери. Она занялась своей куклой и деревянными игрушками и перестала смотреть в закопченную, пустую, дышащую холодом глубь печки. В комнате снова настала полная тишина. Марта сидела за столом и всматривалась в работу талантливого художника.

Побежденные усилием воли, отогнанные воспоминания и сожаления о прошлом укрылись где-то на самом дне души и не тревожили ее более. Теперь лицо Марты выражало спокойную сосредоточенность, в глазах светилось воодушевление, с которым она принималась за эту новую пробу своих сил. Теперь уже не замысел художника, не вложенные им в картину чувства поглощали, все внимание Марты, а техника рисунка, те средства и приемы, то мастерство, которое помогает создавать прекрасное произведение, воплощать свой замысел в каждый мельчайший штрих, использовать каждую частицу поверхности, каждую игру света и тени. Марта не рисовала никогда с натуры, но копировала небольшие пейзажи, натюрморты, портреты. Поэтому совершенство лежавшего перед ней рисунка восхитило ее, но не обескуражило.

«Мне, конечно, далеко до автора этого прекрасного рисунка, — думала она, — но скопировать чужую работу я, пожалуй, сумею — должна суметь!»

С этими мыслями она открыла длинную коробку с принадлежностями для рисования. Рудзинская своим чутким сердцем поняла, что бедная женщина окажется в затруднительном положении, и дала ей этот ящичек вместе с оригиналом рисунка.

Карандаш Марты легко двигался по бумаге; она чувствовала, что ее мысль сливается воедино с мыслью художника, а глаз быстро улавливает самые сложные изгибы линий, тончайшие оттенки и переливы света и тени. Сердце ее билось все сильнее и радостнее, ей дышалось все легче, румянец выступил на бледных щеках, глаза сияли. Утешитель отчаявшихся, друг одиноких, опекун измученных жизненными бурями — труд пришел в убогое жилище и принес с собою душевный покой. Солнечные лучи, ласкавшие утром голые стены, исчезли за высокими крышами домов, большой город внизу шумел таинственно и неустанно, — Марта не видела ничего и ничего не слышала.

Иногда она поднимала глаза от работы, чтобы поглядеть на тихо игравшего в уголку ребенка, перекидывалась с Яней несколькими словами и снова погружалась в работу. Иногда она хмурила брови, и на ее лице появлялось озабоченное выражение. Это было тогда, когда она наталкивалась на какие-либо трудности в работе; незнание приемов было для нее большой помехой. Но она боролась с этими трудностями и думала, что удачно преодолевает их. Когда Марта вглядывалась в свою работу, на губах ее появлялась улыбка, которая исчезала, как только она начинала сравнивать свою копию с оригиналом. Видимо, в уме ее возникали сомнения, тревога, но она их подавляла, — слишком они угнетали, слишком были мучительны. Она работала, напрягая все силы ума и воли, с увлечением человека, влюбленного в свой труд, работала, вкладывая в него все способности, всю душу, и перестала рисовать только тогда, когда в комнату пробрались первые вечерние тени. Тогда она подозвала Яню, посадила ее к себе на колени. С улыбкой глядела она на личико дочурки. И теперь улыбка была иная, не вымученная, нет. Она расцвела сама собой, без усилий, на лице молодой матери, потому что работа успокоила наболевшее сердце, согрела его надеждой.