Элиза Ожешко - Марта

Клара сделала нетерпеливое движение.

— Ах, пани, любовь к ближнему тут ни при чем. Пани Свицкая предлагает вам свой труд, за который вы будете платить ей, вот и все. Это то же самое, как если бы человек пришел в лавку, взял товар и выложил за него деньги на стол. При чем же тут любовь к ближнему?

Швейц тихо вздохнула.

— Милая панна Клара, вы хорошо знаете, как я забочусь о здоровье моих мастериц и прежде всего об их нравственности.

При последних словах ее длинное морщинистое лицо приняло жесткое и суровое выражение. Клара улыбнулась.

— Все это меня не касается. Я хочу только узнать, наконец, примете вы пани Свицкую в мастерскую или нет?

— Как же мне быть? Как быть? Хотя у меня уже столько работниц, что, право, на всех работы не хватает…

— Ну, так на каких условиях? — смело наступала Клара.

— Условия? Условия такие, на каких работают у, меня все: сорок грошей в день, десять часов работы.

Клара отрицательно покачала головой.

— Пани Свицкая не станет работать за такую плату, — решительно заявила она и добавила, рассмеявшись: — Сорок грошей за десять часов работы, это значит четыре гроша в час. Вы, наверное, шутите!

Она повернулась к Марте и сказала:

— Пойдемте в другое место.

Клара уже направилась к двери, но Марта не пошла за ней, а все стояла как прикованная. Вдруг она подняла голову:

— Я принимаю ваши условия. Буду шить по десяти часов в день за сорок грошей.

Клара хотела возражать, но Марта перебила ее.

— Я так решила, — сказала она и добавила тише: — Ведь сами вы, панна Клара, час тому назад говорили, что лучше иметь хоть что-нибудь, чем ничего.

На этом порешили. На следующий день Марте предстояло начать работать в мастерской Швейц.

Итак, после долгих поисков, после напрасных хлопот и унижений, после бесполезных метаний и обивания порогов Марта нашла, наконец, работу, нашла возможность добывать пропитание для себя и ребенка. Но все же, когда она, усталая после скитаний по городу, вернулась в свою каморку, она не улыбалась, как в день своего возвращения из справочной конторы, не обняла бросившуюся ей навстречу дочку и не сказала, как тогда, со слезами и улыбкой:

— Благодари бога!

Бледная, погруженная в свои думы, с глубокой складкой на лбу и сжатыми губами, Марта села теперь у окошка, устремила застывший взгляд на крыши домов, слушая шум большого города — и ничего не слыша.

Ничтожность будущего заработка не пугала ее. Слишком недавно еще она узнала заботу о хлебе насущном, пыталась сводить концы с концами, как человек, который пытается заплатать ветошь, разлезающуюся у него в руках. Она еще не привыкла к грошовым расчетам бедняков, не знала того роя повседневных мелочей, которые камнем ложатся на плечи бедняка, и она не могла сразу сообразить, что обещанного заработка не хватит на жизнь.

Она не знала еще, сможет ли прожить вдвоем с дочкой на сорок грошей в день; но ведь эта ничтожная сумма была огромна по сравнению с тем, что у нее было вчера. И если Марта и была новичком — правда, уже узнавшим суровую действительность и вступившим в ряды тех, кто шагает в жизни под знаменем нужды, — она все же была достаточно умна и образованна, чтобы понять, на какой низкой ступени человеческого труда она очутилась, не имея ни малейшей надежды подняться выше.

Это была ступень, на которой застревали все беспомощные и неприспособленные, не желавшие умереть голодной смертью.

Это была ступень такая низкая, что на нее попадали только те, у кого не хватало сил удержаться на более высокой.

Это была ступень, где царствует постоянный мрак, тягостный, изнурительный труд без передышки, труд, который дает только черный хлеб и держит дух человека на железной привязи вечных и никогда не удовлетворяемых потребностей тела.

Это, наконец, была та ступень, где пауки плели густую паутину, в которой запутывались мухи, добровольно туда влетевшие, где господствовала несправедливость и угнетение людей, покорно клонивших голову в сознании своего бессилия.

Никогда, никогда, ни в дни благополучия, ни в те дни, когда оно сменилось одиночеством и нищетой, ни даже в то время, когда Марта, пробуя свои силы в различных областях труда, была вынуждена после первых же шагов отступать, она не думала, что силы ее столь ничтожны, знания столь ограниченны, что пребывание в этой низине будет ее жизненным уделом.

Марта пошла навстречу своей судьбе с лихорадочной поспешностью, с полной готовностью, а между тем эта судьба была для нее неожиданной, — да, несмотря на то, что все пережитое за последние дни могло бы ее к ней подготовить, это было для Марты неожиданностью.

Шумным, беспокойным и мрачным роем теснились новые, незнакомые мысли в голове молодой женщины, сидевшей в большой, темной, сырой мастерской на улице Фрета над куском полотна, который она аккуратно сшивала, поднимая и опуская руку в такт с двадцатью другими руками, подымавшимися и опускавшимися вокруг нее.

Придя сюда в первый раз на работу, Марта внимательнее, чем накануне, разглядывала своих товарок по труду и судьбе.

Она с удивлением заметила, что большинство из них были женщины, принадлежавшие прежде к другому кругу, на что указывали их нежные лица, гибкие фигуры и белые руки; видимо, утро их жизни было отнюдь не похоже на ее полдень и вечер. Впрочем, здесь были всякие женщины — различного возраста и внешности, с различными вкусами и склонностями.

Они сидели молча и неподвижно, только руки их были в постоянном движении. Они сидели так целыми часами, склонившись над шитьем, и с трудом разгибали спины, когда кончали работу. Уходили они медленно, волоча ноги, а в их потухших глазах с почти всегда опущенными воспаленными веками не загоралась ни единая искорка при виде солнца, золотившего оживленные улицы, не радовал их веселый говор и шум вокруг, когда они, безмолвные и безучастные, выходили на свет божий из своей мрачной мастерской.

Платья на них были рваные, забрызганы уличной грязью. Небрежно причесанные волосы, сколотые на затылке в бесформенный узел, свисали прядями на худую шею, и лишь иногда полотняный воротничок безукоризненной белизны, обручальное кольцо, сверкавшее на пальце и своим блеском, казалось, издевавшееся над жалкой внешностью его владелицы, напоминали о прежних привычках, чувствах, сердечных привязанностях, уплывших в недосягаемую даль на быстротечной волне невозвратного прошлого.

Это были существа, совершенно изнуренные пройденным ими путем, существа с опустошенными сердцами и умами, больные телом и слабые духом, влачившие свое мрачное, тяжкое, беспросветное существование, упорно укрывая израненную душу молчанием, этим последним оставленным им судьбой средством защиты.