Элиза Ожешко - Юлианка

И, быть может, земля действительно разверзлась и Юлианка, озябшая, голодная, больная, уснула навеки на окраине города, под забором какого-нибудь парка, и блюстители общественного порядка подобрали ее и похоронили без колокольного звона, погребальной музыки и лишних слез.

Но это предположение маловероятно. Такие, как она, выносливы. Их физические силы несравненно крепче моральных устоев. Может быть, мораль, внушенная Юлианке старой нищенкой и заключавшаяся в словах: «Если нарушишь седьмую заповедь, попадешь в тюрьму, а потом в аду будешь», — не устояла перед сильным соблазном или перед искусным подстрекательством; так как детское представление о тюрьме было весьма слабо, ад далеко, а соблазнительная вещь близко, Юлианка, возможно, нарушила седьмую заповедь, и за ней захлопнулись железные ворота городской тюрьмы.

А может быть, она попалась в сети, которые преступное ремесло расставляет для девушек, если даже красота их еще не распустилась, и Юлианка еще когда-нибудь предстанет пред нами — взращенная в школе порока?

И, наконец, может быть, ее подобрала на мостовой возвращавшаяся с ярмарки или из костела добрая крестьянка, которой нужна была помощница. И сидит теперь Юлианка на зеленом лугу, пасет белых гусей или бурых ягнят, счастливая оттого, что ее окружает светлая, радостная природа, и все-таки несчастная оттого, что чувствует себя одинокой и чужой рядом с матерями, целующими своих детей, рядом с детьми, играющими у порога родного дома.

Как бы то ни было, никто никогда уже не видел Юлианки в нашем городе, и память о ней сохранилась в длинной истории о подкинутом ребенке, которую Злотка любит рассказывать покупателям.

Иногда кто-нибудь, выслушав ее рассказ, замечает:

— Грустная история!

И тогда Злотка покачивает головой в выцветшей повязке, поднимает вверх сморщенный палец и говорит:

— Это не единственная грустная история, какую я знаю о людях, живших и живущих на нашем дворе! Я таких историй знаю очень много, и если бы я хотела рассказать…

И, усмехаясь обычной своей усмешкой, умной и презрительной, добавляет:

— Да если бы люди пожелали слушать о таких несчастных…

Вскоре после исчезновения девочки в лавку старой еврейки, задыхаясь, вбежала женщина, истощенная и сильно кашлявшая. Одета она была очень скромно, и над ее увядшим лбом вились светлые волосы. Она не скрывала нетерпения и так волновалась, что, не обращая внимания на покупателей в лавке, не поздоровавшись даже с хозяйкой, схватила ее за руку и спросила:

— Дорогая моя! Где она? Что с ней? Здорова, жива?

Злотка нагнулась к ней и несколько минут шептала что-то на ухо. Женщина вначале слушала с тревогой, затем с ужасом и, наконец, вскрикнув, закрыла лицо руками и залилась слезами. Затем бросилась к двери, крича:

— Этого не может быть! Я буду искать ее! Я найду ее.

Но у двери она остановилась, руки у нее опустились.

— Разве я могу ее искать? — прошептала она. — Разве я могу расспрашивать? Люди ведь сразу догадаются…

Напрасная тревога! Ее волнение, отчаяние, слезы и колебания и без того ясно сказали присутствующим, что эта изможденная, увядшая, робкая женщина была матерью Юлианки; но никогда, никому не удалось напасть на след того, кто был ее отцом.