Энн Бронте - Незнакомка из Уайлдфелл-Холла

Иногда мистер Хэттерсли вызывается поухаживать за ним вместо меня, но Артур не хочет расставаться со мной ни на миг. Чем больше он слабеет, тем больше укрепляется этот странный каприз, эта прихоть, чтобы я всегда была подле него. И я действительно почти все время с ним, — лишь изредка, когда он засыпает, мне удается уйти в свою комнату подремать час-другой. Но дверь остается открытой, чтобы он мог позвать меня в любую минуту. Я пишу это возле его кровати, и, боюсь, он сердится, хотя я часто откладываю перо, чтобы предупредить какое-нибудь его желание, и хотя мистер Хэттерсли сейчас здесь. Войдя, этот джентльмен объявил, что приехал выпросить мне часок отдыха, — утро прекрасное, морозное, в самый раз, чтобы погулять по парку с Милисент, Эстер и маленьким Артуром, которых он привез повидать меня. Наш злополучный больной, видимо, счел этот план верхом бессердечия, которое стократ усугубилось бы, дай я на него согласие. Поэтому я сказала, что выйду на несколько минут поговорить с ними и тотчас вернусь. И правда, мы обменялись лишь двумя-тремя фразами у крыльца, — едва вдохнув вкусный, бодрящий воздух, я, вопреки настойчивым уговорам всех троих не уходить так скоро, но пройтись с ними по саду, заставила себя расстаться с ними и вернулась к больному. Отсутствовала я не более пяти минут, однако он сердито упрекнул меня за черствость и пренебрежение. Его друг пришел мне на помощь.

— Послушай, Хантингдон, — сказал он, — ты ведь совсем ее замучил. Ей же надо и есть, и спать, и свежим воздухом иногда подышать, не то она с ног свалится, помяни мое слово. Только погляди на нее: одна тень осталась!

— Что ее страдания в сравнении с моими? — ответил бедный больной. — Тебе же нетрудно посидеть со мной, а, Хелен?

— Конечно, нет, Артур, если тебе от этого действительно легче. Я бы отдала жизнь, чтобы спасти тебя, если бы могла.

— Неужели? Ну нет!

— С величайшей радостью.

— А! Так ты ведь считаешь, что более готова к смерти.

Наступило тягостное молчание. Он, видимо, погрузился в мрачные размышления, но пока я искала слова, чтобы успокоить его, не встревожив еще больше, Хэттерсли, думавший, вероятно, о том же, вдруг сказал:

— Послушай, Хантингдон, на твоем месте я бы послал за каким-нибудь попом. Если тебе здешний священник не нравится, так можно позвать его помощника или еще кого-нибудь.

— Нет. Если она мне помочь не может, так они и подавно! — Из глаз его хлынули слезы, и он вскричал: — Ах, Хелен, Хелен, если бы я слушался тебя, то до этого не дошло бы. А если бы я тогда, давно, согласился бы с тобой… О, Господи! Насколько по-другому все было бы!

— Так послушайся меня теперь, Артур, — ответила я, ласково пожимая ему руку.

— Теперь уже поздно, — в отчаянии пробормотал он.

Начался новый пароксизм боли, сопровождавшийся бредом, и мы уже опасались, что смерть близка. Однако опий утишил его страдания, мало-помалу он успокоился и погрузился в сонное забытье. Когда он очнулся, ему как будто стало легче, и Хэттерсли попрощался с ним, выразив надежду, что завтра найдет его совсем молодцом.

— Может быть, я еще поправлюсь, — ответил он. — Кто знает? Что, если это был кризис? Как думаешь ты, Хелен?

Не желая расстраивать его, я ответила, как могла бодрее, и все же посоветовала ему быть готовым и к иному исходу, который в глубине души считала почти неизбежным. Однако он твердо решил надеяться. Вскоре его вновь охватила дремота, но теперь он опять стонет.

Что-то изменилось. Внезапно он окликнул меня с таким странным лихорадочным волнением, что мне почудилось, будто у него бред. Но я ошиблась.

— Да, это был кризис, Хелен! — сказал он с радостью. — Вот тут я ощущал адскую боль, но она совсем прошла. С тех пор как проклятая лошадь меня сбросила, я еще ни разу не чувствовал себя так легко и хорошо! Все прошло, клянусь всеми святыми! — Он схватил мою руку и поцеловал от избытка чувств, но, заметив, что я не разделяю его восторга, отбросил ее и горько упрекнул меня в холодности и бессердечии. Что мне было ответить? Опустившись рядом с ним на колени, я взяла его руку, нежно прижала ее к губам — впервые после нашего отчуждения — и сказала ему сквозь слезы, что я промолчала не поэтому, но из страха, не окажется ли столь внезапное прекращение боли вовсе не таким хорошим симптомом, как он думает. И тут же послала за доктором. Сейчас мы в тревоге ждем его. Я напишу здесь, что он скажет. Артур все так же не чувствует боли — только немоту там, где она была острее всего.

Мои худшие опасения подтвердились — началось омертвление. Доктор сказал ему, что спасения нет, и описать его отчаяние невозможно. Кончаю писать».

Следующее письмо было еще более скорбным. Конец приближался, больной уже был на самом краю той ужасной пропасти, перед которой трепетал, и никакие самые горячие молитвы, самые жгучие слезы спасти его не могли. И он ни в чем не находил опоры. Грубоватые утешения Хэттерсли пропадали втуне. Окружающий мир утратил для него смысл. Жизнь со всеми ее интересами, мелкими заботами и преходящими удовольствиями казалась ему теперь жестокой насмешкой. Упоминание о прошлом оборачивалось агонией тщетных сожалений, упоминание о будущем усугубляло его муки, но молчать значило оставлять его в жертву душевным терзаниям и страху. Часто он, содрогаясь, перебирал все подробности того, что ожидало его бренную оболочку, — постепенное разложение, уже начавшееся в его теле, саван, гроб, темная одинокая могила и все ужасы истлевания.

«Если же я пытаюсь, — писала его горюющая жена, — отвлечь его от таких мыслей, обратить их на более высокие предметы, это не помогает.

— Тем хуже, тем хуже, — стонет он. — Если и правда есть жизнь за могилой и загробный суд, то я ведь к ним не готов!

Я не в силах ему помочь. Что бы я не говорила, он не хочет узреть света истины, не находит в моих словах ни поддержки, ни утешения и все же с отчаянным упорством цепляется за меня, — с каким-то детским упрямством, словно в моей власти избавить его от судьбы, которая так безмерно его страшит. Он не отпускает меня от себя ни днем, ни ночью. Сейчас, когда я пишу, он сжимает мою левую руку. Он держится за нее так уже много часов, то тихо, повернув ко мне бледное лицо, то вдруг хватает меня за локоть, а на лбу у него выступают крупные капли пота от страха перед тем, что ему уготовано, — или кажется, что уготовано. Если я отнимаю руку хотя бы на миг, он пугается.

— Не уходи, Хелен, — говорит он. — Позволь мне держаться за тебя. Мне чудится, что пока ты здесь, со мной не может случиться ничего плохого. Но ведь смерть все-таки придет — и скоро, скоро!.. И тогда… ах, если бы я мог поверить, что за ней нет ничего!

— И не верь этому, Артур. За ней — вечный свет и блаженство, если только ты попытался бы их обрести.