Элиза Ожешко - Нерадостная идиллия

«Золотыми окнами» она называла зеркала в золоченых рамах.

— А, в кондитерской! — догадался Владек. — Нет, там не был. Туда таких оборвышей, как я, не пускают. Я только из-за двери поглядел… Ого! Там просто рай!

Побеседовав таким образом и доев стащенные Владком лакомства, они быстро забывали о случившемся и только некоторое время держались подальше от кондитерской и грозного дядюшки, который хотя и дарил племяннику старую одежду своих сыновей, но сильной рукой и гибкой тростью так отделывал ему спину, что на ней долго оставались синяки.

Да, эпизоды эти быстро забывались обоими детьми. Им тогда и в голову не приходило, что кондитерская и ее хозяин сыграют в их жизни роль важную и решающую.

А между тем так именно и случилось.

Прошло около года после отъезда Эльжбеты и переселения Марцыси к Вежбовой. В один прекрасный летний вечер Владек стремглав слетел по крутой тропинке в овраг, крича во весь голос:

— Марцыся! Марцыся!

Девочка высунулась из зарослей кустарника, где собирала в фартук дикий крыжовник и алые ягоды шиповника, и крикнула в ответ:

— Ау! Ау!

Владек добежал и остановился перед ней, раскрасневшийся, возбужденный. Он как будто сам не знал, радоваться ему или печалиться: в глазах дрожали слезы, а губы победоносно улыбались.

— Ну, Марцыся, прощай и будь здорова! Ухожу отсюда!

— Куда? — осведомилась Марцыся с любопытством и тревогой.

— К дяде! Он пришел за мной. Берет меня к себе. По воскресеньям буду ходить в школу и учиться читать, а в будни прислуживать посетителям…

И, уже совсем просияв, повторил:

— Будь здорова! Не видать тебе теперь меня, как своих ушей!

Девочка выпустила из рук концы фартука, и ягоды посыпались на траву. Из ее глаз, широко раскрывшихся от удивления и горя, ручьями хлынули слезы. Когда Владек повернулся, собираясь уходить, она ухватилась обеими руками за его куртку и вскрикнула:

— Владек!

Он остановился и посмотрел на нее.

— Что? Жалко расставаться? Уже ревешь? Да и мне немного жалко… Но ты сама понимаешь: новый пиджак — это не рваная жилетка, а в башмаках ходить лучше, чем босиком. И кондитерская с красными креслами — это не мокрая земля в овраге…

Он все-таки присел на этой мокрой земле, и Марцыся села рядом, немая и словно застывшая. Она смотрела ему в лицо, не отрываясь, а он рассказал, что после того, как Вежбова услала ее в овраг собирать ягоды, пришел дядя и, увидев его на крыше — он впускал в голубятню прилетевших с Любусем голубей, — ужасно рассердился, вбежал в дом и первым делом обругал старую Вежбову.

— Ох, как он на нее орал! «Ты, говорит, научила его красть голубей, потому что от этого тебе доход. А не подумала о том, что начнет с ремешка, а там и коня украдет! Для меня это срам, что мой племянник — уличник! Не позволю, чтобы ты из него еще и вора сделала!» Вежбова кричит в ответ: «А где же ты, сударь, до сих пор был?» А он отвечает: «Что же, или у меня своих детей нет? Брат беспутный, всю жизнь гуляет, а я работаю как вол да еще должен о его детях заботиться, обузу такую на себя брать? Ну, да ничего не поделаешь — возьму хлопца. Пусть учится по воскресеньям, а в будни прислуживает у меня в кондитерской».

То, что Владек рассказывал сейчас, он подслушал, притаившись под окном, после того как слез с крыши, и тотчас помчался в овраг, чтобы сообщить обо всем Марцысе.

Рассказал и замолк. Минуту назад он хотел бежать наверх, а сейчас что-то словно приковало его к этой сырой траве, на которой так часто сиживал он днем и спал ночью, к этой зеленоватой воде, которой столько раз поверял свои горести и мечты нищего, заброшенного ребенка, к этой черноглазой и рыжеволосой девочке, которую он столько раз вытаскивал из пруда и нес по крутому склону наверх, с которой делил свою скудную еду и ночевал в овраге, где укрывал их белый туман и сторожили золотые звезды, девочке, которую он учил взбираться на крышу и деревья, отыскивать среди ветвей птичьи гнезда, а в траве — зеленых лягушек, которая пела ему песенки и рассказывала занятные сказки, с которой они вместе просили милостыню и сетовали на свою горькую долю, крали голубей и мечтали о счастливой, богатой, чудесной жизни…

Он не мог уйти, оставить эти места и эту девочку, чье личико, облитое слезами, белело на фоне темных деревьев, как облатка святых даров.

— Владек! — шепнула она.

— Ну? — спросил Владек дрожащим голосом. Чувствовалось, что ему хочется плакать.

— Что же будет?

— Ты о чем?

— Что же будет… когда тебя не будет?

Владек не ответил, потому что в эту минуту в овраг донесся голос дяди, звавший его. Он вскочил на ноги и в одно мгновение взобрался по тропинке наверх. Марцыся птицей пролетела среди травы и кустов и помчалась за ним. Она добежала до хаты в ту самую минуту, когда кондитер взял Владка за руку и, что-то ворчливо, но беззлобно говоря ему, повел его по дороге к мосту — туда, в город, где кресты на костелах и окна домов еще горели в последних лучах заката.

Она стояла как вкопанная, опустив руки, ее босые ноги тонули в высокой траве. Красный луч зари скользнул по окаменевшему лицу, заискрился в черных, широко раскрытых глазах.

— Владек!

Мальчик отошел еще недалеко и не мог не слышать. Но он не оглянулся.

— Владек! — крикнула она опять изо всех сил. Владек не оглянулся.

Быть может, в памяти Марцыси встал тот далекий день, когда по этой самой дороге, по которой он уходил сейчас, мать несла ее на руках, а она все оглядывалась на Владка, пока его не заслонили серые домишки предместья.

Теперь он скрылся среди этих домишек, а она все еще смотрела на мост, по которому ему предстояло пройти. Мост был далеко, там шло и проезжало множество людей. Но Марцыся еще долго стояла и искала глазами Владка. Вот погас красный луч, скользивший по ее лицу, отпылали и потемнели далекие кресты, окна, и город весь длинным, холодным, черным пятном выделялся на фоне стоявших за ним багряных облаков. Тогда только девочка торопливо повернулась и побежала в овраг. Долго, долго в ту ночь среди глухого шума деревьев и легкого плеска воды слышался там надрывный детский плач.

Наутро, едва взошло солнце, Марцыся побежала через мост в город. На лице ее, порозовевшем от холодной воды (она, должно быть, умылась у пруда) и от яркого блеска утра, не было и следа слез, хотя она плакала всю ночь. Пробежав мост и несколько улиц, она, запыхавшись и улыбаясь, остановилась у двери кондитерской. С тротуара к ней вели несколько ступенек. Девочка поднялась по ним и, встав на цыпочки, прильнула лицом к стеклу широкого окна. Она даже задрожала от радости и громким шепотом позвала:

— Владек! Владек!

Над ее головой пронзительно задребезжал колокольчик, дверь распахнулась, и на пороге появился Владек. Он был неузнаваем! Приличный костюм серого сукна, почти новые башмаки и красный, хотя и грязноватый, галстук!