Элиза Ожешко - Нерадостная идиллия

— Лучше бы я тогда утопился! — вымолвил Владек глухо.

— Ой, что ты, Владек! — вскрикнула девушка.

— Тсс, не шуми! Хотел бы я, чтобы до завтрашнего утра везде было тихо, как на кладбище… И чтобы все люди спали как убитые… Я тебе плакался на свое сиротство, и на теткины побои, и на голод и холод, и в воду глядел, а ты… ты меня жалела тогда… А ведь и ты сирота… Крыжовник мне в утешение приносила, и сказки рассказывала, и на булки для меня милостыню просила. Добрая ты! Я этого никогда не забуду… Как увидел я тебя сегодня, все вспомнил… Ты моя!

Он снова обнял ее крепко, горячо и коснулся губами ее губ, но вдруг вздрогнул и опустил руки. Вдалеке, где-то у реки, раздался резкий и долгий свист.

— Вот, зовет уже! — сказал Владек тихо. — Это Франек.

Он хотел было вскочить, но остался на месте.

— Еще немножко… Еще минутку посижу с тобой.

И, помолчав, спросил:

— Марцыся, когда ты крепче спишь? Под утро, да?

— Под утро, — машинально повторила она.

— Все люди крепче всего спят перед утром… А старый садовник и его сынок, франт этот, потащутся к кому-то на крестины… Франка оставят дом сторожить… Ну, и кухарка еще у них есть и два работника, но эти к утру заснут как убитые… Правда?

— Правда, — все так же прошептала Марцыся. Она ровно ничего не поняла из его слов, но дрожала всем телом от охватившей ее смутной тревоги и вцепилась в куртку Владка.

— Владек, Владек, отчего ты такой странный? Что ты задумал? Что с тобой будет?

Он встал и поднял ее за руки с земли. Остро сверкали его глаза в темноте, лицо было бело, как бумага.

— Что будет? А вот что: или я заберу тебя и уедем далеко… или… или ты меня, может, уже никогда не увидишь… Поцелуй же меня еще раз… крепко поцелуй!

На берегу пруда, свидетеля их встреч с самого раннего детства, под ивами, которые осыпали сейчас их головы дождем капель, сплелись их руки, и в темноте, в глубокой тишине, под шелест ветвей, долго звучали поцелуи.

От реки опять донесся свист, еще более пронзительный и долгий.

— Ну, прощай, — торопливо зашептал Владек, приблизив лицо к пылающему лицу Марцыси. — И помни: Антка к себе подпускать не смей!.. А если я не вернусь сразу, жди меня. Жди, хотя бы долго пришлось ждать! И не думай тогда, что я такой… отпетый… Родился бы я у другого отца, так мог бы быть таким же честным, как все те олухи, которым легко жить на свете, потому что для них дорога укатана! Вот видишь, я сегодня мог тебя… погубить, а не захотел, оттого что доброту твою помню… А что я от других людей видел? Как аукнется, так и откликнется. Ну, будь здорова! Если приду назад, куплю тебе платье, как солнце, и башмаки красные, как кораллы, посажу в бархатное кресло перед золотым окном… и с утра до вечера целовать буду! Ну, прощай!

Он побежал по тропке наверх и скрылся в темноте.

Этой ночью Вежбова, которая, как все старые люди, спала плохо (злые языки утверждали, что спать ей не дает нечистая совесть), несколько раз сонно и сердито окликала Марцысю:

— Марцыся, не стони так! Заснуть не даешь! Марцыся, чего ты? Белены объелась, что ли? Всю ночь вздыхает, стонет, ворочается!..

Марцыся и в самом деле вздыхала и ворочалась на своем сеннике под печкой. Она дремала только урывками, да и во сне стонала и металась. Уже перед утром, когда Вежбова, наконец, крепко уснула, девушка встала, надела юбку, повязала накрест платок на груди и бесшумно подошла к окну. Светало. Воспаленными от бессонницы глазами она смотрела в голубую мглу и, опершись щекой на руку, глубоко задумалась. Казалось, она мечтает, вспоминает — и в то же время сильно боится чего-то. В глазах ее сменяли друг друга выражение счастья и тревога.

Вдруг ей послышался за рекой чей-то крик. Она подняла голову, насторожилась. Действительно, откуда-то со стороны реки долетали крики. Казалось, это не должно бы ее тревожить: из города во всякое время доносился шум. Но Марцыся сорвалась с места и, забыв всякую осторожность, выбежала из хаты на дорогу. Да, где-то все еще кричали несколько голосов сразу, но уже тише. Крики долетали явно из-за реки, от белого дома садовника… Они стали отрывистыми, и скоро все снова погрузилось в безмолвие глубокого сна, которым были объяты и город и предместье.

Марцыся махнула рукой.

— И чего я всполошилась? Пусть кричат. Мне какое дело?

Должно быть, она пыталась уверить себя, что шум у дома садовника не имел никакой связи с той безотчетной тревогой, которая неизвестно отчего томила ее. Всю ночь бродили у нее в голове вчерашние непонятные слова Владка, и сейчас они опять всплыли в памяти.

— Что он затеял? — бормотала она про себя. — Отчего был такой странный? Что будет? Что будет?

Полил мелкий, но частый осенний дождик. Марцыся ушла в дом, но скоро вышла снова с ведрами, в накинутом на голову ветхом платке.

Небо было пасмурно, дождь зарядил надолго, то усиливаясь, то затихая. Вежбова сегодня не пошла в город и Марцысю не погнала на работу. Девушка убрала комнату, приготовила завтрак и, поставив у печи лохань с водой, принялась за стирку. В комнату вошла старуха, разносившая по домам молоко.

— Молочка не надо? — спросила она с порога.

— Надо, — отозвалась Вежбова, вязавшая под окном чулок. — Давайте кружку!

Молочница вошла и, ставя на лавку бидон, прикрытый от дождя тряпкой, спросила:

— Новость слыхали?

— Какую такую новость? — с любопытством осведомилась Вежбова.

— Как же! Пана садовника, того, что за рекой живет, богача, нынешней ночью воры ограбили.

— Иисусе, Мария! Ограбили? И что же?

— Да что — одного поймали, но этот только помогал и ушел с пустыми руками, а другой удрал с деньгами… Вчера садовник с сыном гуляли где-то на крестинах, а работники храпели… Только на заре один проснулся и увидел на чердаке свет… А чердак-то у садовника всегда заперт на ключ и на окнах там железные решетки.

— Так как же они туда забрались?

— Очень просто: от домашнего вора нет запора. Всем заправлял тот малый, что служил у садовника. Мазурик этот, Франек!

— Марцыся, что это с тобой? — вскрикнула вдруг Вежбова, глядя на Марцысю, которая выронила из рук кастрюльку, куда молочница наливала молоко, и стояла, словно окаменев.

— Вот и молоко разлила! — сердилась старуха. — Какой-то бес в нее вселился! Целую ночь спать мне не давала, а теперь руки ни с того ни с сего ослабли…

— Может, больна? — предположила молочница.

— Кто ее знает, — равнодушно бросила Вежбова и опять запричитала над разлитым молоком.

Поболтав, молочница собралась уходить. Старуха спросила вдогонку:

— А не знаешь, мать, кто тот второй?

— Какой второй?

— А тот, которого поймали.

Марцыся нагнулась над лоханью и так порывисто начала тереть мокрое белье, что вода плеснула через край.