Элиза Ожешко - Сильфида

— Как ваши дела? — спросила Бригида. — Жива ли еще твоя мать?

Розалия разговорилась с обычной для нее словоохотливостью. Оказалось, что ее мать уже целых два года прикована к постели. У нее ревматизм, она очень исхудала и лежит, бедняжка, словно фигурка восковая, желтая и неподвижная. Но никогда не жалуется, не ропщет, не капризничает; иногда только застонет от боли, и то ночью, когда думает, что Розалия спит и ее не слышит. Живут они на те деньги, которые Розалия выручает от продажи рукоделий, да еще на то, что присылают окрестные помещики. А они присылают! Присылают! Жена предводителя то мешок картофеля, то немного крупы и буханку хлеба; Саницкие то несколько рублей, а то несколько злотых, сколько могут, потому что и у них дела не так уж хороши; Одропольский дает аккуратно по рублю в месяц, да и другие тоже. И все же им иногда приходится голодать, а квартира у них такая, что зимой иней и лед на стенах. Но что поделаешь? Они обязаны были выполнить свой долг и ни на кого не жалуются, никого ни в чем не обвиняют; и, если бы не болезнь матери, они жили бы не так уж плохо. Совесть у них чистая.

— А ты, Брыня, как живешь?

Брыня с досадой махнула рукой. Она не была склонна к дружеским излияниям. Зато Розалия говорила и за себя и за нее.

— Да! Знаешь, твой давнишний поклонник женился. Я зашла как-то случайно в костел и попала на его свадьбу. Он женился, кажется, на дочке сапожника, но девушка она красивая, брюнетка, как и ты.

Легкая судорога пробежала по лицу Бригиды. Она попрощалась с подругой, крепко пожала ей руку, и сразу же ушла. Пройдя несколько десятков шагов, она зашла в какой-то двор, поставила корзину на землю и, прислонясь к глухой кирпичной стене, закрыла лицо руками и разрыдалась. Большая черная собака, вот уже несколько лет ходившая за ней по пятам, положила лапы ей на плечи и лизнула ее руку. Девушка перестала плакать, погладила собаку, подняла корзину и пошла дальше.

С этого дня на Бригиду все чаще начали находить апатия и лень. Она уже не была такой работящей, как раньше. В ее густых черных волосах появилась седина, погасшие глаза безучастно смотрели на все и на всех, лицо увяло. Когда она проходила по улицам города в старом, порыжевшем платке, низко надвинутом на лоб, за ней всегда плелась собака, на которую она смотрела порой с такой нежностью, словно это было все, чем она владела и что любила на свете. Часто она по целым неделям и месяцам оставалась без места. Тогда она жила у матери в маленькой комнатушке, помещавшейся в старом, заброшенном монастыре, где костельное начальство разрешило вдове жить бесплатно. Когда у Бригиды не бывало постоянной работы, она нанималась поденно стирать, катать белье, убирать квартиры у людей, которые не держали прислуги, и даже носить воду, а Жиревичова…

Все более или менее зажиточные семьи в Онгроде знают худую жалкую женщину, которая время от времени приходит к ним в сильно поношенном платье, отделанном, однако, обрывками бахромы и лентами, в старой, аккуратно надетой на завитые волосы шляпе, с обвисшим, служившим уже много лет пером. Легкой походкой, приседая, приближается она к хозяйке дома, а если это был первый визит, то подает вчетверо сложенный лист бумаги. Бумага эта содержит длинное послание, начинающееся словами: «Высокоуважаемые господа благодетели! Происходящая из благородной семьи, потерявшая здоровье и состояние вдова чиновника осмеливается возвести с мольбой глаза свои к исполненному великодушия лику тех, кто…», и так далее.

Если она приходит в дом, где ее уже знают, то не подает эту бумагу, а останавливается в нескольких шагах от дверей и смотрит все еще голубыми, как бирюза, глазами на присутствующих, как бы умоляя снизойти к ней и допустить хотя бы на мгновение в свое общество. Кто из сочувствия, кто от скуки, для времяпровождения, исполняет ее просьбу. Ее приглашают в гостиную, где она робко садится на краешек стула и тут же спешит воспользоваться случаем, чтобы рассказать о своей прежней жизни. Когда ее расспрашивают о ее прошлом, она всегда начинает с «дома своих родителей».

— Когда я жила еще дома у своих родителей, — говорит она, — меня называли Сильфидой.

— Почему? — спрашивают ее.

Жиревичова, покраснев и улыбаясь, оглядывает свою фигуру и отвечает:

— Я всегда была такой тонкой, хрупкой… — А потом добавляет, что покойный муж и вся его родня называли ее «Зефир», потому что она необыкновенно легко танцевала, да и характер у нее был такой, что она никогда не могла принять какого-нибудь определенного решения… Сегодня ей нравилось одно, завтра другое, как обычно бывает с людьми, которые живут в счастье и довольстве.

Она всегда жадными глазами смотрит на рояль. Все знают, что она когда-то играла и пела, и иногда кто-нибудь, для развлечения или чтобы доставить ей удовольствие, просит ее сесть за рояль. В таких случаях она вся преображается: снимает дырявые перчатки и, блаженно улыбаясь, берет несколько тихих, грустных, немного фальшивых аккордов. Дети хихикают по углам, взрослые, с жалостью поглядывая на нее, улыбаются или насмешливо пожимают плечами, но она, упоенная музыкой, своим талантом и прекрасным обществом, в котором находится, начинает петь еще довольно чистым и звучным, но уже слабеющим и то и дело срывающимся голосом:

Она знает много других песен, но больше всех любит эту и еще одну:

Чаще всего случается, что в ту минуту, когда она с особенным подъемом поет вторую или третью строфу своей песенки, в комнату входит гость или хозяин дома, который недолюбливает ее или, вернувшись с работы, голоден, и напоминает, что пора обедать или ужинать. Тогда ей суют в руку несколько злотых и дают понять, а иногда даже прямо говорят, что пора уходить.

Здравствуйте, тетушка! (франц.)

Здравствуйте, здравствуйте! (франц.)

Ну, как же так! (франц.)

Клянусь небом… (франц.)

Это верно! (франц.)

Нам-то известно… (франц.)

О, вам, вам! (франц.)

Вы были у Ролицкого? (франц.)

Да, я там был (франц.) .

Вы мой ангел-утешитель (франц.) .

О, говорите со мной откровенно! (франц.)

А как же! (франц.)

Моя вина! (лат.)

Как же! (франц.)

Спасибо, спасибо! (франц.)