Элиза Ожешко - Сильфида

— Этот молодой человек… наверно, просто так… от чистого сердца, — попыталась заступиться Эмма.

— Что значит от чистого сердца! — перебила ее старуха. — Меня смешат разговоры о чистом сердце всех этих хамов и выскочек, наводнивших теперь мир… Это был просто хам, человек невоспитанный, не умеющий себя вести и это… это… это… все.

— Ну, конечно! Как же! Подойти к даме, не будучи представленным… — поспешила согласиться с ней Жиревичова.

— Мама, господин этот не знал, кто вы такая, и мог вообразить, что вы бог весь кто, — заметила Розалия и добавила: — Стась наверняка никогда бы так не поступил…

— Стась из хорошей семьи, — торжественно изрекла Лопотницкая.

— И он так мило себя держит, так деликатен, — подхватила Жиревичова. — Я, право, радуюсь при мысли, что хотя бы сегодня он приятно проведет время и немного развлечется…

— Где же Стась собирается сегодня развлекаться? — спросили одновременно мать и дочь.

— У Ролицких танцевальный вечер…

— Сегодня?

— Да.

Странное дело, на мать это известие произвело более сильное впечатление, чем на дочь. Розалия только засмеялась и сказала:

— Хорошо! Хоть издали музыку послушаем!

А старуха широко разинула рот, и глаза у нее заблестели.

— У них собирается хорошее общество, — сказала она. — Наверно, и жена предводителя с дочерьми будет. Ролицкий хоть и адвокат, но сын помещика… Мать его урожденная Покутницкая… У нее было имение Покутово, здесь же у почтового тракта, неподалеку от Онгрода… У них, конечно, соберется блестящее общество… Кроме жены предводителя, будет, наверно, много моих старых знакомых, которых я еще детьми знала… ох, ох, ох!

У Жиревичовой блестели глаза и горели щеки.

— Госпожа председательша, — начала она робко, — а если бы нам, как прошлой весной, постоять у окна, посмотреть на танцы и наряды… Стась замечательно танцует… Он брал уроки у… известного учителя.

— Хорошо, хорошо, — ответила, подумав, Лопотницкая. — Почему бы не пойти? Рассеюсь немножко… и еще раз перед смертью… увижу их! Ох, ох, ох!.. Зайдите за мной, пани советница, как только там начнут играть и танцевать…

Пани советница поднялась и начала прощаться. Она была очень оживлена, легко двигалась, сейчас ей можно было дать лет двадцать, не больше.

А Розалия нахмурилась.

— Мама, вы еще, чего доброго, простудитесь, стоя вечером во дворе… И потом… прилично ли это?

— Ну, ну, — сердито оборвала ее мать. — Яйца курицу не учат! Я знаю, что делаю. Ночью все кошки серы… Кто меня узнает?

Когда вдова ушла, Лопотницкая сказала, обращаясь скорее к самой себе, чем к дочери:

— Глупая бабенка, воображает, будто она что-то из себя представляет, потому что у ее мужа были родственники помещики и один из них до сих пор навещает ее… В знать пролезть хочет… каждую минуту к нам забегает и оглядывается, видят ли люди, что она у нас бывает… Всю жизнь лезла… Обеды и вечера устраивала…. а дочку простой девкой воспитала.

— Я очень люблю Брыню, — не отрываясь от работы, сказала Розалия.

— Что поделаешь! Если судьба сблизила нас с такими людьми, то… то… то… приходится их терпеть… Но любить?.. Зачем любить? За что любить? Грубиянка. Смеет с тобой затевать ссоры…

— Да, ссоры эти и мне очень надоели… но она такая несчастная!

— Несчастная! Почему несчастная?

— Да так… — неуверенно ответила Розалия. — Пропадает она.

— Почему?.. — спросила старуха и вдруг осеклась, устремив на дочь проницательный взгляд своих бесцветных глаз. — Пропадает! Пропадает! — заворчала она, не переставая смотреть на дочь, словно хотела во что бы то ни стало прочесть в ее глазах, почему она считает, что соседка пропадает, не думает ли она случайно то же самое и о себе. — Пропадает! — прошептала старуха еще раз. — Велика беда! Не она одна… Не ей чета барышни…

Лопотницкая снова не договорила. На ее высокий пожелтевший лоб, окаймленный прядями седых, серебристых волос, легла мрачная туча скорби и гнева.

Уже смеркалось, когда она окликнула дочь.

— Темно уже, не порть глаза. Поди в сени и поставь самовар.

— Воды нет; Марцинова сегодня не пришла… заболела, должно быть, — неохотно отрываясь от работы, ответила Розалия.

— Возьми кувшин и принеси воды из колодца… Мне необходимо горячего чаю… Теперь темно… спрячь кувшин хорошенько под платком…. Никто и не увидит.

Когда Жиревичова возвратилась домой, Бригида сидела на ступеньках крыльца, на коленях у нее покоилась большая кудлатая голова дворняжки. Рыжая собака прильнула к девушке, а Бригида, обхватив обеими руками ее голову и наклонившись, тихо приговаривала:

— Хороший Вильчек! Умный Вильчек! Мой… мой… мой Вильчек!

Ее красивые, обычно сурово поджатые губы, расплылись в нежной улыбке.

Увидев мать, Бригида подняла голову и резко, как всегда, сказала:

— Чай и суп я приготовила… только лампы не зажгла, чтобы напрасно не горела…

Возле диванчика на столике, покрытом чистой салфеткой, около тарелки с разогретым супом и какой-то другой очень скромной посуды, стоял стакан чаю, а рядом — лампа и коробка спичек. Но пани Эмма, войдя в комнату, не зажгла лампы и не прикоснулась к ужину. Она боялась развеять очарование сумерек. Вдова все еще находилась под впечатлением недавнего визита молодого родственника ее мужа. Она вздохнула и в задумчивости постояла у окна. Губы ее чуть-чуть шевелились и шептали: «Ах, счастье во сне лишь бывает, лишь песня нам жизнь услаждает». Потом она медленно подошла к роялю и пробежала пальцами по клавиатуре; пассаж был быстрый и нежный, как протяжный приглушенный вздох, хотя в нем звучали фальшивые ноты. Затем она взяла несколько аккордов и, наконец, тихо и тревожно, как бы боясь спугнуть столпившихся вокруг нее призраков тоски и мечтаний, все еще молодым, звучным и чистым голосом мягко запела под тихий аккомпанемент рояля:

Она не успела допеть вторую строфу этой замечательной песни, как в комнату с шумом вошла Бригида, зажгла лампу и громко сказала:

— Ужинай, мама, а то все остынет.

Зажженная лампа и громкий голос дочери вывели Эмму из мечтательной задумчивости. Ей больше не хотелось петь, она отошла от рояля, села на диванчик и с большим аппетитом съела подогретый суп, кусочек отварного мяса и выпила два стакана чаю с ржаным хлебом. Все это время она не спускала глаз с окна, ожидая, когда зажжется свет в квартире богатого адвоката.

Но вот, наконец, у Ролицкого в окнах засверкали огни, во двор начали въезжать экипажи и пролетки — многие гости, впрочем, пришли пешком, — и, наконец, послышались отдаленные звуки рояля и скрипок. Эмма вскочила с диванчика, набросила на плечи накидку, а на голову шарфик и выбежала. Четверть часа спустя три женщины вышли из квартиры Лопотницкой и направились через темный двор к освещенному дому, откуда доносился веселый шум. Жиревичова и Розалия шли следом за пани председательшей. Она шествовала впереди и, несмотря на ревматизм, шагала смело и уверенно, с гордо поднятой головой, прямая, как струна, и постукивала о камни своей толстой палкой с костяным набалдашником. Эмма, тихо смеясь, как расшалившийся ребенок, все время что-то шептала Розалии, а та поминутно прерывала ее, обращаясь к матери: