Элиза Ожешко - Добрая пани

Склонившаяся над большим сундуком Черницкая, услышав слова Яновой, выпрямилась и быстро, выразительно не проговорила, а скорее выдохнула из себя:

— Ах, дорогая Янова! Ну, кто может знать, кем он станет в будущем — важной персоной или мелкой сошкой.

Янова ничего не ответила, — растроганно улыбаясь, она смотрела на Хельку, которая, хохоча и прыгая, точно веселый, проворный котенок, в один миг набила ей все карманы конфетами.

— Это для Марыльки, — кричала она, — а это для Каськи, а это для Вицка, а это, тетя, для дяди Яна…

Вдруг она вздрогнула и лицо ее омрачилось.

— Здесь холодно! — сказала она, надув губки. — В Италии гораздо лучше и красивей… там всегда светит солнце и апельсиновые рощи… такие прекрасные… Мы здесь с пани долго не выдержим… наверно, опять поедем туда, где так тепло…

Черницкая уже надевала на нее мягкое, как пух, теплое пальто, но Хелька вырвалась из ее рук.

— Ай! — воскликнула она. — Как я долго не видела пани, пойду к ней! Adieu, тетя!

И, послав Яновой воздушный поцелуй, девочка вприпрыжку выбежала из комнаты, звонко напевая:

— Пойду к пани… к моей дорогой… к моей золотой… к моей любимой…

— Как она любит свою благодетельницу! — сказала Янова, обращаясь к Черницкой.

В тот же вечер Эвелина, утопая в пышных складках белого пенюара, сидела у туалетного столика, печальная и озабоченная. Хелька вся в кружевах и батисте уже спала глубоким сном в своей резной кроватке. На туалете догорали две свечи в высоких подсвечниках. За креслом Эвелины стояла Черницкая, расчесывая и заплетая на ночь ее все еще черные, длинные волосы. Помолчав с минуту, Эвелина заговорила:

— Знаешь, Чернися, мне становится трудно…

— Трудно? — участливо спросила кастелянша.

Поколебавшись, пани Эвелина чуть слышно ответила:

— С Хелей.

Затем обе довольно долго молчали. Черницкая медленно, едва касаясь, водила щеткой по черным шелковистым волосам своей хозяйки. Лицо ее, отражавшееся в зеркале туалета, выражало задумчивость. Минуту спустя она проговорила:

— Паненка растет…

— Растет, Чернися… и пора уже подумать об ее образовании. Гувернантку я в дом ни за что не возьму. Терпеть не могу в доме посторонних… Не знаю, что и делать.

Черницкая снова помолчала. Потом со вздохом проговорила:

— Как жаль, что паненка уже не та маленькая девочка, какой она пришла к нам…

Эвелина тоже вздохнула.

— Это правда, дорогая Чернися, только маленькие дети по-настоящему милы и доставляют чистую радость. Хеля уже вышла из того чудесного детского возраста. Ее нужно учить, читать ей наставления…

— Я заметила, что с некоторых пор вам очень часто приходится наказывать паненку…

— Да, у нее очень изменился характер. Она стала капризной… вечно дуется на меня за что-то…

— Паненка привыкла к вашей необычайной доброте.

— Это правда! Я избаловала ее. Но нельзя же большую девочку баловать так, будто она все еще прелестная крошка… изящная… ласковая…

— Паненке стало трудно угодить… Сегодня она рассердилась на меня за то, что, причесывая ее, я чуть сильнее потянула прядку волос…

— Правда? Рассердилась на тебя? Я помню, что и раньше она часто сердилась и вертелась на стуле, когда ты ее причесывала… Но пока она была маленькой, это было забавно и придавало ей очарование… Теперь же становится невыносимым… Хорошо было бы, если бы я ошиблась, но мне кажется, что она превращается в злюку…

— Вы приучили… Паненка привыкла к тому, что вы необычайно добры, — повторила Черницкая.

Обе замолчали. Черницкая кончила расчесывать волосы. Потом, склонившись над головой своей госпожи, чтобы надеть на нее легкий ночной чепчик, она совсем тихо и неуверенно сказала:

— Может быть, к вам на днях приедут гости…

— Гости? Какие же, дорогая Чернися? Кто?..

— Может, приедет тот пан, на концерте которого вы были во Флоренции и который потом несколько раз так изумительно играл у вас…

Легкий румянец появился на щеках Эвелины. В этот поздний час после долгого путешествия ее лицо напоминало увядший цветок.

— Он прекрасно играет, правда, Чернися? Он настоящий, великий артист.

Она оживилась, голос ее стал звонче, угасшие было глаза засверкали.

— А какой он красивый! — прошептала Черницкая.

— Не правда ли? О, эти итальянцы! Если уж кто-нибудь из них красив, так красив, как мечта…

Эвелина медленно прошла от туалетного столика до кровати и, когда она уже разделась, а Черницкая уложила пышное одеяло в красивые складки, мечтательно сказала:

— Чернися, милая, будь добра, последи, чтобы в доме все было хорошо и красиво… Гостиную убери… так, как ты умеешь… ведь у тебя столько вкуса и сноровки… Может случиться… кто-нибудь приедет к нам…

И в последующие вечера пани Эвелина и Черницкая вели за туалетом такие же короткие и отрывистые беседы:

— Чернися, ты заметила, как Хеля дурнеет?

— Да, мне кажется, паненка уже не такая складная, как раньше…

— Она становится совсем нескладной… Не пойму, отчего у нее такие длинные ноги… И подбородок как-то странно вытянулся…

— Все же паненка очаровательна…

— Нет, она не будет такой красивой, как можно было предположить несколько лет назад… О боже! Как время летит! Летит и летит и уносит с собой все наши надежды…

Однако на следующий день на лице Эвелины засияла блаженная надежда. На туалетном столике лежало надушенное письмецо, присланное из Италии.

— Чернися, у нас будут гости…

— Слава богу! Вы хоть немножко развеселитесь. С тех пор как мы вернулись из-за границы, вы все время грустите…

— О Чернися, как я могу быть веселой! Мир так печально устроен! Избранные души, которые ищут идеала, совершенства, вечно только ошибаются…

Помолчав с минуту, она добавила:

— Взять к примеру Хелю… Какая была прелестная, милая, забавная девочка… а теперь…

— С тех пор как мы вернулись из-за границы, паненка все дуется или грустит..

— Какая там грусть! Чего ей грустить? Дуется на меня за то, что я занимаюсь ею меньше, чем раньше… О боже! Но разве я могу всю жизнь ничем иным не интересоваться, кроме этого ребенка!..

— Паненка привыкла к вашей необычайной доброте, — твердила свое Черницкая.

И в самом деле, Хеля грустила и непрерывно капризничала. У избалованной девочки, привыкшей только к приятным впечатлениям, нервы расстроились под влиянием обиды, в причине которой она не в состоянии была разобраться, и чувства ее находили выход то в слезах, то в бурных вспышках гнева. Когда ее причесывали или одевали, она во весь голос кричала, топала ногами, сжимала кулачки и чуть не била Черницкую. Когда Эвелина в ответ на ее нежное воркование молчала, отделывалась небрежным замечанием или вовсе запиралась от нее в своей спальне, девочка садилась в углу гостиной на низенькую скамеечку и, съежившись, надув губы, бормотала себе под нос сердитые тирады, заливаясь слезами. А Эвелина, глядя на ее распухшие и покрасневшие глаза, окончательно склонялась к убеждению, что Хеля злючка и заметно дурнеет. Иногда девочке приходило в голову сделать что-нибудь назло охладевшей к ней опекунше — кто знает, может быть, таким путем она вновь привлечет к себе ее внимание? Когда Эвелина, увлеченная чтением, погружалась в глубокое раздумье, Хелька по-кошачьи подкрадывалась к фортепьяно, искоса поглядывая на пани Эвелину, и изо всей силы обеими руками ударяла по клавишам. В былые дни такая какофония вызвала бы у Эвелины веселый смех и на ребенка посыпался бы град поцелуев. Но ведь теперь Хелька была совсем не такой забавной, как прежде, а Эвелина часто грустила. Поэтому она всякий раз вскакивала, подбегала к своевольной девочке и сурово корила ее, а иногда даже ударяла по рукам. Тогда Хелька, плача и дрожа всем телом, падала перед ней на колени, целовала ее ноги и долго, страстно, как молитву, шептала самые нежные и ласковые слова.