Элиза Ожешко - А... В... С

— Впрочем, ты ведь знаешь, Мечик, что я вообще обожаю детей… Сама не знаю почему… Может быть, я унаследовала это от отца… Ну так вот, думала я, думала и, наконец, придумала. Рожновская мне помогла… И ведь это только еще начало… Зернышко к зернышку, так собирается целая мера. А потом… потом…

Она говорила все с большим и большим воодушевлением; в полутемную комнату с окном, выходившим на север, не проникали солнечные лучи, а между тем по лицу Иоанны мелькали светлые блики и на щеках играл румянец, вызванный надеждой на лучшую жизнь.

Мечислав сидел прямо и неподвижно, пристально глядя на сестру поверх очков.

Неподвижны были и черты его изможденного, бескровного лица. Трудно было догадаться, слушал ли он то, что она ему говорила, и произвело ли это на него хоть какое-нибудь впечатление. Но он не спускал глаз с ее оживленного лица, а худые пальцы его длинных белых рук, лежавших на коленях, все быстрее барабанили по потертому сукну костюма. Когда Иоанна умолкла, он повторил вслед за ней своим тягучим, гнусавым голосом:

— Потом!.. Потом!..

А затем, не то от смущения, не то шутки ради, он втянул голову в плечи и неуверенно спросил:

— Что это… ты строишь такие далекие планы? А выйти замуж ты разве не собираешься?..

Она пожала плечами.

— Сомневаюсь, чтобы это когда-нибудь случилось. Ты ведь знаешь, что у нас почти нет знакомых, мы нигде не бываем… Вряд ли это возможно… А впрочем, может быть!.. Но рассчитывать на это я не могу…

Как и раньше, втянув голову в плечи, брат не сводил глаз с сестры, только на тонких губах его под черными усами мелькало что-то похожее на шутливую улыбку.

— Ну, — снова заговорил он, — а этот… доктор?

При этих словах Иоанна покраснела и с удивлением посмотрела на брата. Как же так?! Значит, он знает то, о чем она никогда никому не обмолвилась ни единым словом?! Он, такой равнодушный, вялый, оказывается внимательно следил за ней, догадывался по ее глазам, по выражению лица, по ее грустному или веселому настроению… Впрочем, и говорить об этом было нечего. Тут, безусловно, не было романа, даже намека на роман. Просто по временам сильнее билось сердце… Сердце у нее молодое, и должно же оно было когда-нибудь забиться быстрее. Но в конце концов оно замолчало, потому что надеяться было не на что…

Румянец исчез с лица Иоанны, оно стало бледнее. В глазах и в уголках губ появилось выражение спокойной грусти и какой-то особенной серьезности. Помолчав, она тихо ответила:

— Милый Мечик! Ты отлично понимаешь, что для меня это неосуществимая мечта!.. Доктор Адам был очень добр к нам во время длительной болезни отца… Скажу тебе откровенно, я вижу в нем свой идеал. Потому-то я и уверена, что он обо мне не думает и никогда думать не будет..

Голос ее дрогнул, она опустила голову и так же тихо добавила:

— Но, понимаешь ли, город наш мал, люди здесь все знают, друг о друге, и иногда им приходится встречаться… И мне хотелось бы, чтобы он знал… что я… Он как-то сказал мне, что я примерная дочь… Я твердо уверена, что между нами никогда ничего не будет, но мне хотелось бы, чтобы он знал… что я достойна его уважения…

Она смотрела теперь в окно, куда-то вверх, как будто высоко в недосягаемой дали увидела прекрасную радугу, озарившую ее безотрадную жизнь. Мечислав высвободил шею из крахмального воротничка и опустил голову. Пальцы его попрежнему барабанили по худым коленям, рот был полуоткрыт. Нельзя было разобрать, огорчен ли он, испытывает ли скуку, или же просто не выспался. Вдруг он спросил:.

— Ну, а сколько тебе будут платить?

Этот вопрос заставил Иоанну очнуться. Она сразу же спустилась, с облаков на землю к своим будничным, очень для нее важным делам, и бодро заявила брату, что заработок невелик, но в их совместной жизни будет значить очень много. К тому же это ведь только начало… Зернышко к зернышку… А потом… потом…

Мечислав встал, выпрямился, подошел к сестре, обнял ее своими худыми руками и крепко поцеловал несколько раз в лоб. Она бросилась ему на шею, обрадованная и удивленная. Проявления нежности у него бывали настолько редки, что таким, как сейчас, она его даже не помнила. Только после того как брат, надев шапку, отправился в канцелярию, а она, погруженная в раздумье, осталась одна в кухне, у нее мелькнула мысль: «Неужели он расчувствовался только потому, что я тоже буду зарабатывать? Значит, он ни о чем, кроме денег, не думал!..»

К вечеру, однако, грустные мысли рассеялись. С наступлением сумерек снизу, из шинка, все настойчивее стали пробиваться крики, стук, невнятный шум. День угасал, и в эту пору в кабаке начиналась жизнь. Отзвуки ночной затаенной жизни словно подтолкнули Иоанну. Она вскочила с табурета, выбежала во двор и быстро прошла к квартире пьяницы слесаря и его жены, прачки. По дороге за ее платье ухватилась маленькая девочка, босая, пухленькая, румяная, и, как утенок, ковыляя рядом с Иоанной, исчезла вместе с ней за дверями темных сеней. Когда, спустя довольно продолжительное время, обе они вышли во двор, за спиной у них показался слесарь. Это был коренастый мужчина с опухшим от пьянства лицом, слезящимися глазами и копной густых взлохмаченных волос над узким лбом. Одежда и весь его вид изобличали свойственные ему пагубные наклонности, хотя на этот раз он не был пьян, а казался только чем-то обрадованным и растроганным. Очутившись за порогом своего жилища, он нагнулся и, схватив руку Иоанны, изо всей силы прижал к своим губам. А в это время большой Костусь, плечистый, угловатый, в грубой парусиновой куртке, тяжело ступая по камням босыми ногами, направлялся с кувшином, полным воды, к лестнице, ведущей в квартиру Липских. С давних пор он охотно оказывал Иоанне различные мелкие услуги по хозяйству.

Странное дело: лоб двенадцатилетнего мальчика был изрыт морщинами, и на людей он смотрел исподлобья, недоверчиво, боязливо, а иногда лукаво и со злобой. Мать Костуся, изнемогавшая от непосильной работы и постоянных огорчений, часто бранила и даже била его; отец же души в нем не чаял, приносил ему из шинка окурки сигар и баранки, от которых пахло водкой. Для мальчишки источником развлечений, удовольствий и познания жизни был шинок. Однако недавно в этом уже успевшем состариться детском сердце впервые расцвело совсем новое чувство, очень далекое от тех, которые возникали у него под впечатлением обиды, страха, в обстановке пьяного разгула и кабацкой ругани. Он никогда еще не видел такой красивой барышни, какой, по его мнению, была Иоанна, не слышал такого ласкового голоса, таких интересных историй, как те, что рассказывала ему она, когда готовила обед или чинила белье. Он помогал ей чем только мог, а часто просто сидел на полу в кухне, прислонившись к стене, охватив руками колени, и смотрел на нее уже не исподлобья — в такие мгновения взгляд у него был открытый, разумный. С тех пор как она попросила Костуся не обижать маленькую Маньку, он никогда больше не бил девочку, не щипал ее и не пугал; напротив, теперь часто можно было их видеть вдвоем, — взявшись за руки, они важно разгуливали по двору. Нередко они вместе поднимались по лестнице и входили в кухню к Липским.