Норман Мейлер - Американская мечта

– Это Шаго, – сказала она.

Ключ повернулся в одном замке, потом во втором. Дверь распахнулась. Элегантный негр с кожей черной, как ночь, вырос в проеме. Он поглядел на меня и на халат, в который я был одет.

– Ладно, – сказал он, – оденься. Оденься и проваливай.

Я видел Шаго Мартина в заключительных кадрах фильма о джазовых музыкантах и его фотографию на конвертах пластинок – красивое лицо, тонкое и надменное, почти маска. Я даже потащился однажды следом за Деборой в «Латинский квартал» (или это была «Копакабана»), довольно необычное для нее времяпрепровождение, потому что она всегда заявляла, что нет ничего скучнее, чем большие ночные клубы, но в тот вечер пел Мартин, и Дебора с друзьями решили его послушать.

– Он самый привлекательный мужчина во всей Америке, – сказала она мне, увидев его на сцене.

– Что ты понимаешь под «самым привлекательным»? – спросил я. В тот вечер я изо всех сил старался походить на молодого банкира из Бостона, выпускника Гарварда.

– Шаго, – сказала Дебора, – провел юность в одной из самых скверных гарлемских банд. Думаю, ты заметил это по его походке. Есть в нем что-то независимое, что-то на редкость приятное.

– Поет он, во всяком случае, громко.

– Ладно, – сказала Дебора, – может, кой для кого и громко, но здесь есть люди, которые в состоянии услышать то, что он хочет сказать.

Было несколько предметов, в которых стервозность Деборы проявлялась с особенной наглядностью, музыка была одним из них: к тому же ей медведь на ухо наступил. Я для себя уже давно решил, что Шаго самый талантливый певец в Америке. Дебора с ее друзьями обратили на него внимание гораздо позже. Они и раньше высказывали свое восхищение им, слишком уж многие знатоки уверяли, что он великолепен, но никогда еще они не относились к нему столь благоговейно; а теперь рулетка моды остановилась на двойном зеро: и выиграл Шаго. Их очаровывало и то, что он равнодушен к своей популярности или, во всяком случае, равнодушен к популярности того сорта, которая вознесла его на гребень волны в тот сезон в Нью-Йорке. В те дни он пел только в «Копакабане» или в «Латинском квартале» – в прежние времена это погубило бы его репутацию, но сейчас, когда выяснилось, что его невозможно пригласить или завлечь на званые вечера, эти еженедельники светской жизни, стремление каждого организовать такой вечер приобрело масштабы пограничной войны. Дебора и я приехали сюда, потому что ей удалось получить от него по телефону обещание поговорить с нею после одиннадцатичасового выхода: Дебора надеялась выудить у него согласие на участие в благотворительном вечере, который должен был состояться через месяц. Но Шаго, закончив последний выход, не стал дожидаться ее в своей уборной, его гример передал ей записку: «Жаль, дорогуша, но мне от этой благотворительной дресни блевать охота». «О Господи, – сказала Дебора, – „дресни“. Небось, не знает, через какую букву „говно“ пишется». Однако она не на шутку разозлилась. Мир приобрел для нее более четкие очертания. В ответ на подобное оскорбление она перешла в контратаку. Не знаю, скольких звонков ей это стоило, или скольких состроенных глазок, или сколько еще чего плюс вопросы: «Неужели он тебе на самом деле нравится?», но в вечер благотворительного бала никто из известных мне его устроительниц уже не горевал по Шаго. Таковым было Деборино чувство юмора, отдающее старой бронзой.

После этого я начал покупать его пластинки и иногда проигрывал их. Собственно говоря, он нравился мне далеко не безоговорочно. Его талант тяготел к крайностям. Он не только частенько забывал отозваться на запах дыма в тумане или на ауру, окутывающую юную девицу, когда она входит в комнату, он не давал вам надежды на то, что самый замечательный роман этого года вот-вот начнется, он не заставлял вас грезить, как это удавалось другим певцам, о ландшафтах на Ямайке, о манго, о меде, о женской груди под луной, о тропической любви и о сладости, переливающейся из одних сумерек в другие, нет, не так. Шаго давал вам и это, но в его тропическом саду водились змеи, и дикая свинья продиралась сквозь заросли, и бок ее был изодран зубами пумы, он дарил вам мир причудливых диких криков и обрамлял его усложненными вариациями, какой-то иронией, неким самоконтролем, неким ощущением того, что все это еще можно обуздать в последний момент. И у него был голос, который через ваши уши проникал вам прямо в тело, он был жесток, он был безупречен, он сулил обучить ходьбе паралитика: в заведениях вроде «Копакабаны» его всегда рекламировали как «Голос от смерти на волос», и хуже всего было то, что этот чертов рекламщик был, конечно, прав, его голос звучал, как жесткий резиновый мяч, ударяющий о каменный пол, слушать его было едва ли не так же тяжело, как проводить послеполуденный матч с чемпионом по сквошу, – мяч возвращался к вам с удивительной точностью, набирая скорость в полете и достигая наивысшего предела в момент попадания, – так голос Шаго Мартина звучал все тверже, все быстрее, а если и медлил, то это промедление не воспринималось вашим слухом, но когда он замолкал, на душе у вас становилось тепло: вас победили, но вас победил чемпион.

Единственная трудность состояла в том, что его талант постоянно прогрессировал. Дебора любила поплясать со спиритуальным восторгом под его последние пластинки. «Я, знаешь ли, презираю этого человека, – говорила она, – но его музыка становится все лучше и лучше». И она была права. Его голос развивался до такой степени, что вы уже почти не могли отличить его от трубы и даже от виртуозных вариаций на саксофоне. Раз начавшись, его песня, казалось, была способна отвечать шагом на каждый шаг быстрых изящных пальцев пианиста, в стремительной пляске проносящихся по клавишам. Но, конечно же, достигнув такой элитарности, он уже не соответствовал ожиданиям рядовой публики из ночного клуба – они просто за ним не поспевали. Он был суровым и грубым. Некоторые из его наиболее экспериментальных работ воспринимались поначалу как взрывы истерики. И лишь потом ты осознавал все значение сделанного им выбора – он походил на душу, маневрирующую между несколькими одолевающими ее безумиями, на автомобиль, на бешеной скорости прокладывающий себе дорогу в потоке автомашин. Это было жестоко. В последнее время, я слышал, ему случалось выступать в кабаре такого разряда, какие закрываются в некий роковой для них четверг, потому что в кассе нет денег на то, чтобы заплатить на уик-энде полиции за ее каждодневную опеку. Именно это и восхищало Дебору, поскольку в конце концов ей удалось услышать в его пении главное: ему больше не грозила опасность стать гордостью нации.