Герман Брох - Новеллы

На первый-взгляд может показаться не столь уж и важным, превалировало ли в памяти Ханны общее или индивидуальное. Но в ту эпоху, когда общее так заметно завоевало первенство, когда гуманные человеческие связи, протянувшиеся непосредственно от индивида к индивиду, были разорваны и на место их пришли коллективные представления, порожденные не виданной доселе унификацией, когда настало полное жестокости время, лишенное всякой индивидуальности, что соответствует разве что периоду раннего детства или глубокой старости, тогда и отдельная память не в состоянии избежать общих закономерностей, и все возраставшее отчуждение незначительной женщины, даже если она красива и удовлетворяет потребности партнера по постели, не может быть объяснено наступившим для нее, к сожалению, периодом сексуальной неудовлетворенности, но является частью целого, и, как во всякой единичной судьбе, здесь отражается господство метафизических законов, правящих миром; если угодно, здесь перед нами «физическое событие», метафизичное в своем трагизме, — и этот трагизм есть отчуждение человеческого «я».

Человек, у которого ампутированы конечности, есть не более чем торс. Такими простыми умозаключениями обычно пользовалась Ханна Вендлинг, стараясь уйти от общего и вновь вернуться в сферу индивидуального и конкретного. И в конце этой цепочки умозаключений стоял вовсе не Генрих, а Ярецки — Ярецки, не вполне твердо держащийся на ногах, с пустым рукавом, засунутым в карман. Прошло немало времени, прежде чем она смогла распознать этот образ, и еще больше, прежде чем она поняла, что он может иметь некое соответствие в реальной действительности; затем протекло еще достаточное количество времени, прежде чем она решилась позвонить доктору Кесселю. Этот крайне замедленный процесс объясняется, естественно, не особыми высокоморальными принципами Ханны, нет, просто у нее почти утратилось чувство времени и реальности, сказалось замедление ее жизненного потока, приведшее не к затору и накоплению, по скорее к испарению и улетучиванию, к исчезновению, к уходу в абсолютно пористую почву, к внезапному забвению того, о чем она только что думала. И когда доктор Кессель, согласно их уговору, зашел за ней, чтобы отвезти ее в город, ей показалось, что она пригласила его прийти из-за какого-то ей самой непонятного, трудно объяснимого беспокойства за сына, и она лишь с трудом привела в порядок мысли. Затем, во внезапном страхе снова все позабыть, она сразу же и задала вопрос — они как раз шли через сад, — кто, собственно, тот однорукий лейтенант, который находится на излечении в здешнем лазарете. Доктор Кессель не сразу догадался, о ком идет речь, но потом, после того как помог ей сесть в экипаж и, покряхтывая, уселся рядом, сообразил:

— Вы, конечно, имеете в виду Ярецки, ну конечно… несчастный молодой человек, его переводят сейчас в психиатрическую больницу.

Тем и закончился для Ханны эпизод, связанный с Ярецки. Она сделала в городе необходимые покупки, отправила Генриху посылку, нанесла визит Рёдерам. К Рёдерам она велела привести после школы Вальтера: они хотели вместе пойти домой пешком. Ее непонятное беспокойство за сына сразу же улетучилось. Мягкий и умиротворяющий осенний вечер.

Было бы неудивительно, если бы в эту ночь Ханне Вендлинг приснился греческий торс, занесенный илом, или кусок мрамора — наконец просто камень, валун, через который перекатывают речные волны. Но поскольку она ни словом не обмолвилась о таком сне, было бы нечестно и опрометчиво это утверждать. Известно лишь, что она опять провела беспокойную ночь, часто просыпалась и устремляла взгляд в открытое окно, как бы ожидая, что вот-вот поднимутся жалюзи и ворвется некто чужой, покажется голова грабителя в маске. Утром она подумывала, не следует ли ей освободить чуланчик возле кухни и переселить туда садовника с женой, чтобы в доме по крайней мере был мужчина, которого можно было бы позвать на помощь; потом она отказалась от этого плана, сообразив, что хилый, низкорослый садовник вряд ли будет падежной защитой, и от всех этих раздумий у нее осталось лишь сильное запоздалое раздражение против Генриха, который расположил домик садовника так далеко от виллы; даже поставить на окна железные решетки он и то не удосужился. Тем не менее самой ей было ясно, что ее неприятные ощущения не имеют ничего общего с подлинным страхом: то был не страх, а некая повышенная чувствительность, реакция на уединенное и изолированное положение их виллы, и при всем предубеждении, которое Ханна питала к жилью, зажатому между других жилищ, о чем она неоднократно говорила, виною всему было пустое пространство, окружавшее их участок, такое пустое; виною был омертвелый и словно бы заново составленный, из кусков ландшафт, такой омертвелый, что он сделался как бы поясом пустоты и все теснее сдавливал одинокую женщину, и разъять этот пояс мог теперь только какой-нибудь акт насилия, прорыв. В газете она недавно прочитала статью о русской революции, о Советах, озаглавленную «Прорыв снизу»; это выражение припомнилось ей ночью, оно привязалось и звучало в ушах, как избитый мотив. Во всяком случае, неплохо бы спросить в слесарне Круля, во что обойдется поставить решетки на окна.

Ночи стали длиннее, и холодный месяц, как светлый речной валун, плавал в небе. Несмотря на наступившие ночные холода, Ханна все еще не могла решиться приказать закрыть окна. Более страшным, чем лицо безмолвного грабителя, ей представлялось ужасное дребезжание вдавливаемых внутрь стекол, и странное напряжение, в котором она пребывала постоянно и которое не было страхом, но в любой момент могло обратиться в панику, склоняло ее к поступкам, внешне кажущимся весьма романтическими. Так, почти каждую ночь она стояла у раскрытого окна, опершись о подоконник, и смотрела в мертвый осенний ландшафт, не отводя глаз, словно ее засасывала окружающая пустота, и страх, который сбрасывал здесь всякую видимость страха, был как легкая пена — сердце ощущалось легким, как цветок, и оцепенение одиночества спадало, так широко и вольно дышала ее грудь. Это было почти как блаженная измена Генриху, полная противоположность другому состоянию, пережитому ей в недавнем прошлом… какому же именно? — и тут она замечала, что это было противоположностью тому, что некогда она называла про себя «физическим событием». Отрадно было, что в такие моменты «физическое событие» полностью исчезало из ее памяти.

Ханна Вендлинг лежала в постели с высокой температурой. Доктор Кессель хотел сперва возложить вину на все еще открытые по ночам окна; но позднее вынужден был признать, что то был испанский грипп.

Когда прогремел взрыв и зазвенели посыпавшиеся осколки, Ханна нисколько не удивилась: слава богу, не она несет ответственность за то, что окна были закрыты, ей это навязали, и поскольку Генрих не позаботился в свое время поставить решетки, скоро, конечно, явятся и грабители. Почти с удовлетворением она произнесла слова: «Прорыв снизу», — и стала ждать, что последует дальше. Постепенно до псе все же дошло, что вокруг грохочет все сильнее и сильнее, и она соскочила с кровати, осознав, что нужно немедленно бежать к мальчику.