Герман Брох - Новеллы

Гость же думал о Сингапуре, и непостижимым казалось ему, что этот ребенок зачат именно в этой женщине и в этом доме; он плотнее прижался к стене дома, который отныне был воздвигнут между ним и тропиками, и наконец спросил, словно желая тем самым оградить себя от всякой случайности, один ли у них ребенок.

— Джакомо, — позвал отец, и из дома вышел другой мальчик, лет пяти-шести, который боязливо посмотрел на них и подошел к столу.

Мужчина наполнил стаканы до краев.

— Счастливого пути, — сказал он и поднял свой.

Доброта безгранична! И со стороны гостя было бы, пожалуй, недружелюбно отвергнуть это радушие, ограничившись лишь полуоборотом в сторону женщины: «За ваше семейство». Видимо, следовало попросить, чтобы и она, эта увядшая особа, тоже с ними чокнулась и выпила. И она это наверняка почувствовала, так как, бросив вопрошающий взгляд на мужа, встала, чтобы принести еще стакан, и конфузливо и чуть ли не заискивающе наполнила его, только вот не решалась и в самом деле чокнуться и выпить.

Окно позади гостя было затянуто зеленой сеткой от мух, н мухи влетали и вылетали через кухонную дверь, вились над миской с тестом'. Все это происходило совсем бесшумно, и море забывалось.

Мужчина, похоже, был не прочь смириться с таким ходом событий, слишком уж значительным представлялось ему соглашение с гостем, и, не глядя на конфузливо улыбающуюся жену, он сказал, словно ее предлагая:

— Ома хорошая женщина.

— Да, — согласился гость, не отрывая глаз от обоих, — несомненно это так, да и дети у вас прекрасные.

— А у вас есть дети? — спросила женщина, и у него возникло такое чувство, будто этим вопросом она, исполняя приказ мужа и тем не менее мужу назло, предложила себя ему, предложила родить чужеземцу ребенка. А возможно, так оно и было, ибо она прибавила: — Где вы остановились? — и была разочарована тем, что жилье он снял на постоялом дворе в рыбачьем поселке.

Но тут мысль жены подхватил мужчина:

— Вы бы могли пожить здесь.

Сказано это было вполне серьезно, так что чужеземец не решился улыбнуться. Он смотрел на бесхитростное продолговатое лицо мужчины, его бледные губы на небритом лице, задубевшую морщинистую шею с резко выступающими венами и жилами, венами, к которым, вероятно, приникал рот женщины, когда мужчина ее обнимал. И так как это лицо и эта кожа позволяли заключить, что бывший матрос теперь стал рыбаком, и так как это бесхитростное лицо не выражало теперь ничего, кроме ожидания и надежды, и на нем появилось бы отчаянье, откажись гость от приглашения наотрез, то чужестранец отклонил его, вторично подняв стакан:

— За удачу, за счастливое плаванье и за добрый улов!

И вновь, словно вводя в соблазн, женщина сказала:

— Мужчины рыбачат ночью.

— Именно так, — подтвердил мужчина, — ночью.

Дабы уберечь себя от двойного соблазна и все же в него впадая, чужеземец сказал:

— Тогда и я отправлюсь с вами на черное зеркало моря.

— На черном зеркале моря, — проворковала женщина: младшего сына она посадила на колени, слегка покачиваясь, полуприкрыв глаза и улыбаясь, словно суля детям братика или сестричку, она проворковала:

— На черном зеркале моря.

Мужчина стоял, опершись о стол, непринужденно и независимо, солнечный склон горы позади него удерживал и поддерживал его самого и его верховную власть. И мужчина сказал просто:

— Да, поедемте сегодня ночью с нами.

Предмет одной и той же тоски, вода, в которую тихо падают сети, и цель — неизведанное возвращение. Только женщина, понимая, что приглашение это последовало лишь из приличия, что общую цель, по-видимому, следовало принести в жертву ради нее, сказала ехидно и чуть ли не с издевкой:

— Работенка эта не из чистых, лов рыбы, вам она придется не по вкусу.

Чужестранец обратился к старшему мальчику, словно проверяя того, а на самом деле, чтобы пресечь размолвку:

— А тебя берут ловить рыбу?

Ребенок не ответил. А женщина засмеялась:

— Нет, до сих пор ему не разрешали: кто-то из мужчин должен быть всегда дома, разве что теперь позволят.

И как само собой разумеющееся мужчина подтвердил:

— Я буду по очереди брать с собой обоих.

О какая перемена! Сколь бесконечность близка конечному, неизмеримость — измеренному в мгновение — теперь! И вот тот, кто еще мнит себя гонимым по беспредельности зеркала, парящим между Севером и Югом, едва различающим линию, протянувшуюся из его сердца от бесконечности к бесконечности, неведомо зачем сорванный с места и неведомо куда несомый ветром, уже попал в скрещение всех линий и стенами убогого дома отрезан от зеркала моря, впутан в назойливое ожидание женщины, опутан самовластьем мужчины, а море, скрытое от взора, становится ночью.

Здесь беспредметная, смутная тоска была еще упоительнее, упоительнее предчувствия их цели и, дабы оградить себя от власти стоявшего во весь рост мужчины, дабы оказаться с ним лицом к лицу, оградить себя и вновь обрести беспредельность, чужестранец встал:

— Не останавливаться же мне на полпути, — сказал он, — следовало бы подняться повыше, но так как я все равно уже повернул, то отправлюсь в долину.

— Сейчас наступит самое пекло. Дождитесь прохлады, передохните здесь, потом мы вместе спустимся вниз.

Однако женщина, которая, должно быть, чувствовала, что намерение чужестранца принуждает ее мужа к однозначному решению, и которая опасалась потерять их обоих, крикнула:

— Нет, сегодня пусть с тобой пойдет Джакомо, сколько можно ему обещать.

Чужеземец улыбнулся, и хотя понимал, что поступает дурно по отношению к женщине, предложил:

— А что если порыбачить сегодня и Джакомо и мне!

— О, — запричитала женщина, — вы так хотите, потому что у вас детей нет, увезти всех, вот чего вы хотите, чтобы все меня покинули, этого вы желаете, за то, что я принесла вам вина и вы здесь передохнули.

— Вино делал я, — сказал мужчина, — а дом со скамьей перед ним построил мой отец.

— За домом смотрю я, — крикнула женщина, — а детей, которые унаследуют его, ты зачал во мне.

И так как связующая нить между супругами внезапно оборвалась, то чужестранцу почудилось, будто и его самого удерживала лишь эта нить, будто соблазн, в который вводил его мужчина наперекор женщине, а женщина наперекор мужчине, оставался в силе лишь до тех пор, пока между этими людьми существовал замкнутый круг. Да, ему, пришедшему издалека и стремившемуся вдаль, стало совершенно ясно, что конечное, в котором, словно в ловушке, запутывается бесконечное, всегда должно быть замкнутой системой и что сила этой замкнутой системы такова, что тот, кто попадает в ее орбиту даже видит себя обязанным обнять некрасивую и увядшую женщину и чаять ребенка из ее чрева, да, это стало ясно чужеземцу, но ему также сделалось ясно, что система тотчас откажет, если замкнутость магического круга нарушится хотя бы лишь в одном-единственном месте, и что бесконечное снова неудержимо вырвется на волю — обязано вырваться, — унося с собой душу человека. О картина бесконечного в конечном, которая возникает и снова блекнет! И пусть поэтому чужестранец не корит гостеприимного хозяина за то, что волшебство исчезло, что кольцо разомкнуто и не осталось ничего, кроме бранящейся и обманутой женщины; понимание неизбежности помогло ему проститься сердечно. Он положил руку на плечо хозяина, так что, спаянные дружбой, они стояли перед женщиной под ее враждебным взглядом, словно один человек. И он обратился прямо к этой ее враждебности: