Огюст де Лиль-Адан - Рассказы из книги "Необычайные истории"

Но время и здравое размышление — разве не улаживают они все на свете?

Как-то апрельским вечером несколько лет назад один из наиболее заслуженно чтимых жителей Парижа, г-н Антуан Реду, бывший мэр какого-то городка в центре нашей страны, находился в Лондоне на Бейкер-стрит.

Пятидесятилетний веселый, уже довольно полный человек, что называется — душа нараспашку, но в делах весьма практичный, этот почтенный отец семейства, подлинный пример достойного гражданина, не менее других людей поддавался, однако, находясь в одиночестве и будучи погружен в себя, воздействию фантастических представлений, зачастую возникающий в сознании даже наиболее уравновешенных деловых людей. По мнению психиатров, сознание таких людей, когда они не поглощены деловыми соображениями, является миром таинственным и нередко пугающим. Поэтому если г-ну Реду в тиши его кабинета случалось погружаться в такие смущающие душу мечтания, о которых он, разумеется, никому даже не намекнул бы, то блажь, порою довольно странная, которую он лелеял в воображении, становилась вдруг упорной, деспотичной, требующей, чтобы он осуществил ее на деле. Владея, однако, собой, он умел ее рассеять (с глубоким вздохом!), когда малейшее вторжение обстоятельств реальной жизни пробуждало его от мечтаний. Так что эти нездоровые приступы не приводили к дурным последствиям. Тем не менее, как человек предусмотрительный и опасающийся подобной «слабости», он счел необходимым соблюдать строгий жизненный уклад, избегая переживаний, которые могли бы вызвать в его мозгу какую-нибудь нелепую причуду. И главное, он очень мало пил из страха, как бы опьянение не довело его до реализациитой или иной из внезапно возникавших у него страстишек, заставлявших его на другой день молчаливо краснеть от стыда.

Так вот, в этот вечер г-н Реду, забывшись, отлично пообедал у некоего негоцианта, с которым за десертом заключил выгодную сделку — цель его путешествия по ту сторону Ламанша, и при этом не заметил, что коварное воздействие портвейна, шерри, эля и шампанского замутило ясность и восприимчивость его сознания. Хотя было еще довольно рано, он, верный своей инстинктивной осторожности, решил вернуться к себе в гостиницу, как вдруг из внезапно налетевшей тучи на него хлынул дождь. И случилось так, что порталом, где он поспешил укрыться, оказался вход в знаменитый музей Тюссо. Ну что ж, дабы уберечься от простуды в подходящем укрытии, а также для времяпрепровождения и из любопытства бывший мэр одного городка в Центральной Франции бросил свою сигару и поднялся по лестнице музея восковых фигур.

На пороге длинного зала, где застыли в неподвижности, как бы внимательно слушая, фиктивные персонажи в самых разнообразных роскошных одеяниях и большей частью с коронами на головах, напоминая своеобразные объемные модные картинки былых времен, Реду вздрогнул. В глубине зала на возвышении перед кабинетом ужасов взору его предстал некий предмет. Это было старинное приспособление, которое, согласно довольно основательной документации, послужило некогда во Франции для казни короля Людовика XVI. Как раз в этот вечер дирекция извлекла его из хранилища для кое-какого потребовавшегося ремонта: так, например, стойки, поддерживающие нож, уже начал подтачивать жучок.

При виде этого приспособления и узнав из выдаваемого посетителям буклета о его происхождении, благонамеренный либерал наших дней, пребывавший в хорошем настроении из-за успешно заключенной сделки, ощутил вдруг некий прилив великодушных чувств к королю-жертве. Да, отбросив в сторону политические воззрения, готовый осудить всяческие крайности, он почувствовал, как сердце его растрогала мысль о короле-мученике, порожденная зрелищем этого мрачного предмета, унаследованного от былых времен. И так как по натуре он был человек рассудительный, положительный, но при этом чрезмерно впечатлительный , эмоции быстро овладевали им, и он едва удостоил беглого взгляда пеструю толпу восковых фигур в пурпуре, золоте и шелку. Пораженный впечатлением, произведенным на него именно этой гильотиной, раздумывая о великой драме минувших лет, он заметил в боковом проходе цоколь, на котором возвышалась приблизительно похожая фигура Шекспира, и сел поблизости на скамейку, словно собрат.

Всякое сильное чувство делает людей, склонных к общительности, весьма экспансивными. Бывший мэр одного из городков Центральной Франции, обратив внимание на то, что один из сидящих подле него посетителей (по всей видимости, француз) тоже погружен в задумчивость, обратился к этому вероятному соотечественнику и грустным тоном высказал, как бы нащупывая почву, несколько довольно привычных соображений насчет того, что зрелище это наводит на мысли ПОЧТИ ЧТОпечальные, каких бы политических убеждений ты ни придерживался.

Однако, пристальней вглядевшись в своего «собеседника», наш добрый малый сразу же смолк, немного раздосадованный: он только что убедился, что уже минуты две разговаривает с восковым изображением некоего безымянного посетителя музея (желая вызвать у публики обман зрения и подшутить над ней, директора таких музеев позволяют себе рассаживать подобные фигуры на скамейках для посетителей).

В тот же самый момент громко зазвучал голос, предупреждающий о том, что музей сейчас закрывается. Люстры стали быстро гаснуть, и, удаляясь, словно нехотя, последние посетители еще раз беглым взглядом окидывали свое фантасмагорическое окружение, чтобы запечатлеть в памяти общий его вид.

Между тем, прервав свою речь, г-н Реду не избавился от болезненного возбуждения: причинив ему некий внутренний шок, первое впечатление, уже само по себе нездоровое, превратилось в некую блажь, овладевшую им с необычайной силой, — в мозгу у него словно звенели бубенцы какого-то мрачного шутовского колпака, и он не в силах был противиться этому звону.

«О, — думалось ему, — разыграть бы с самим собой (разумеется, безо всякой реальной опасности!) те ужасающие ощущения, которые должен был пережить перед этой роковой доской добрый король Людовик XVI! Вообразить себя им! Услышать в воображении барабанную дробь и фразу аббата Эджворта де Фирмона. А затем излить свою потребность в моральном великодушии, позволив себе роскошь пожалеть (да, с полной искренностью, отбросив политические убеждения) этого достойного отца семейства, этого человека слишком доброго и великодушного, человека, в конце-то концов, одаренного всеми качествами, которые он, Реду, считал присущими самому себе! Какие благородные мгновения были бы пережиты! Какие слезы умиления пролиты! Да, но для этого надо было бы находиться одному здесь, перед гильотиной. Тогда втайне ото всех, никем не будучи увиденным, можно было бы с полной свободой предаться этому монологу, столь трогательному и в то же время лестному для себя самого! Но как это сделать, как сделать?»