Жан Жионо - Польская мельница

Она казалась словно по мерке созданной для Леонса.

Он мог воистину посвятить ей жизнь. Что он и делал, без колебаний и с присущим ему чистосердечием, но, кроме того, и со всей необходимой серьезностью. Его живой ум, его чувствительность, обостренная наследственностью, предельно остро обнаруживающейся в нем; возможно даже инстинкт, который упрямо влечет нас к счастью, дали ему, мне думается, достаточно полное сознание достоинств Луизы. Ни с какой стороны не оставалось места ни для двусмысленности, ни для недоразумений. Трудности (если таковые и имелись) выглядели заранее устраненными. Ни со стороны семейства В., ни со стороны де М. нельзя было найти, к чему бы придраться. Лишь одно меня пугало: все было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

Мне потребовалось довольно много времени, чтобы избавиться от своего страха. Первые годы брака, если судить по тому, что происходило у меня на глазах и вокруг меня, сложились необыкновенно удачно в житейском плане. Не было ни тени чего-нибудь подозрительного. Последующие годы были еще прекрасней, если таковое возможно. Каждый день, похоже, старался еще раз подтвердить безоблачное счастье, в высшей степени неизменное.

Случались, конечно, как и должно быть, мелкие неприятности, маленькие огорчения (к счастью, могли бы мы сказать), среди которых то обстоятельство, что их брак, по-видимому, не был отмечен печатью плодовитости. Врачи, к которым обращались за советом, все как один утверждали, что в этом не было ни вины мужа, ни вины жены. «Игра случая, — говорили они, — которая всех ставит в тупик, все может перемениться со дня на день».

Не знаю почему, но это необъяснимое бесплодие меня успокаивало, или, точнее сказать, знаю почему. Я говорил себе: «На этот раз общая сумма счета не чудовищна. Запредельно высокой цены не назначили. Можно уплатить — и не разориться. Косты в конце концов умрут естественной смертью. Пускай пройдет еще десять, если угодно — двадцать лет этого неомраченного счастья, и даже самый жестокий и предательский удар будет вполне приемлем». Я готов был признать, что он приемлем был уже и тогда, поскольку нечего было желать сверх того, что эти два существа имели.

Была и другая, еще более веская причина, чтобы мои страхи утихли. Я собственными глазами наблюдал, как самая заурядная судьба благоволила к де М. Я особо выделяю счастье Луизы и Леонса, а ведь глазам непосвященных оно было едва заметно. Имение, и без того огромное, которое мало-помалу без затруднений и усилий продолжали еще больше увеличивать, не доставляло никаких неприятностей.

Г-н Жозеф старел, как все, и так же, как все, теряя кое-какие достоинства, приобретал некоторые недостатки, весьма решительно сделался эгоистом и придирой; хоть и сохранил благородство мысли, но пользовался им теперь с куда большей хитростью, чем в прошлом. Он в конце концов умер, как я и говорил, обменявшись несколькими любопытными словами с Жюли.

После этой смерти, признаюсь, я ожидал какого-нибудь скандала. Все было слишком обыденно. Жюли впала в отчаяние, как всякий, кто теряет счастье своей жизни, не больше и не меньше; она внезапно постарела, утратила свой лоск, снова заметны стали и ее косящий глаз, и кривой рот, но я вдруг обнаружил заурядность этого уродства.

Леонс взошел на трон и принял бразды правления. А я тоже старел. Мне иногда больно было сознавать, что мой новый хозяин по своим достоинствам равнялся прежнему, если только не превосходил его, и мои уроки ему не нужны. Сам он никогда не давал мне этого почувствовать. Я немного злился на Леонса за то почтение, которое он мне выказывал.

А еще у меня часто возникало чувство, что я теперь имею достаточно денег, чтобы уйти на покой.

Луиза была больна. Не опасно, без сомнения, потому что она не утратила ни грана свежести и миловидности. Естественно, она должна была скрывать свое недомогание уже несколько лет. Болезнь охватила ей ноги, точнее бедра, которые, как стало очевидно, когда на это обратили внимание, сильно похудели. Ей все тяжелее было двигаться. Пригласили специалистов, были испробованы даже самые экстравагантные способы лечения.

В один прекрасный день она оказалась неспособна даже пошевелить нижней частью тела. Появились костоправы, колдуны и травники. Слово «паралич» не произносили, пока Луиза, с улыбкой, первой не произнесла его.

Леонс деятельно и с большим толком занимался своими землями. Теперь, когда охота к созданию королевства исчезла вместе с его основателем, ритм жизни и атмосфера, которой дышали на Польской Мельнице, были во всем подобны тем, что царили в соседних поместьях и, несомненно, во всех имениях обитаемой вселенной.

Мне больше нечем было заняться на Польской Мельнице, разве что портить себе там кровь без всякой пользы для кого-нибудь. Я славно уладил все свои дела, без спешки, ни на секунду не спуская глаз ни с имения, ни с его обитателей, и был готов (клянусь в этом) изменить решение при малейшем намеке на опасность. Я напрасно давал себе все новые отсрочки; ничего, кроме покоя и благоденствия, здесь не обнаруживалось. Итак, когда улаживаешь дела вроде моих, то по истечении всех отсрочек наступает день, когда пора получить окончательный расчет. А потом ты должен освободить место. Мое решение созрело, и я принял все меры, чтобы уехать отсюда. И несмотря ни на что, я медлил. Я трепетал при мысли, что кто-нибудь наверняка изыйдет из ада, чтобы навести свой порядок в доме.

Но ничего подобного не происходило, ничто подобное даже не казалось возможным. Я переехал в К., очаровательный городок в пятидесяти километрах оттуда, где купил пристанище по своему вкусу.

Спустя немного времени после моего водворения в К. у меня случились повторяющиеся и очень мучительные приступы. Неоднократно мне пускали кровь. Я пытался очистить свой организм — без всякого результата. Я принял рвотный корень: idem. [19] То же самое (лат.). Впервые в жизни я заболел; Польская Мельница меня больше не занимала. Я никогда не обладал богатырским здоровьем, но от этого еще далеко до страданий. Уж к ним-то мне никак не хотелось привыкать. Однако я вынужден был это сделать.

Мне пришлось жить затворником. Я мог ходить только ценой значительных усилий. К счастью, у меня был крошечный садик, куда я мог дотащиться. Там я приобрел некоторую любовь к цветам.

Прошло уже четыре или пять лет с тех пор, как я влачил подобное плачевное существование, когда однажды вечером в мою дверь постучали. Это была женщина, которая испугала меня, прежде чем я узнал в ней Жюли. Она была одета, как до своего замужества, в тряпки кричащих цветов. К ней снова вернулся ее жалкий вид, как в те времена, когда она приветствовала нас на дорогах. Не ее обезображенное лицо заставило меня ее узнать, а то, что она жирно намазала свои старческие губы яркой помадой.