Вилли Бредель - Избранное

— Фрау Тэннэ, — продолжал директор, — мать ученика из класса коллеги Мертенса, явилась ко мне с жалобой на коллегу Мертенса. Она обвинила его в том, что он отравляет ее сына большевистским ядом, рассказывает о всяких ужасах и вносит смуту в его душу. Все это, уважаемые коллеги, тяжкие упреки. И если мы не будем бдительны, их вскоре предъявят всем нам, всей нашей школе. Думается, я поступлю правильно и вы со мной согласитесь, если прежде всего предоставлю слово коллеге Мертенсу, дабы он мог высказаться по поводу предъявленных ему обвинений. Прошу вас, коллега.

Мертенс поднялся, но говорить начал не сразу: он обвел глазами поочередно, начиная с директора, всех сидящих за длинным столом, задерживаясь на каждом в отдельности, и подумал, что среди этих людей он самый молодой, хотя ему уже далеко за тридцать. Он не сомневался, что некоторые из коллег сочувствуют ему, но понимал, что есть тут и враги, — те, кто опасается, как бы из-за него, Мертенса, они не оказались выбиты из привычной колеи.

— Уважаемые коллеги, прежде чем перейти к делу, несколько слов о фрау Тэннэ, ее муже и ее сыне. Хорст Тэннэ — хороший, любознательный ученик, хотя домашние его условия, к сожалению, неблагоприятны: отец погиб на войне, мать работает на фабрике, и вне школы мальчик остается без достаточного надзора. Отец, Франц Тэннэ, был штурмовиком и служил начальником охраны в различных концлагерях.

— Ну и что же? — вставил преподаватель Хольц, худощавый человек лет шестидесяти, «национал-реакционер», как он сам себя называл, член Немецкой партии. Мертенс знал, что этот старый сухарь терпеть его не может.

— Ну и что же?! — откликнулся Мертенс. — А то, уважаемый коллега, что именно этим, вероятно, и объясняется, почему фрау Тэннэ не желает, чтобы ее сын знал правду о концлагерях.

— Ее муж погиб на войне.

— Да, в России. Он был обер-лейтенантом. Но до войны служил в охране концлагерей, причем не рядовым охранником, а оберштурмфюрером.

— Вы говорите, как настоящий коммунист, — заметил преподаватель Вальдесберг. Всем было известно, что Вальдесберг гитлеровской весной тридцать третьего года в качестве так называемой «мартовской фиалки» примкнул к нацистам.

— Мне непонятно, что вы имеете в виду, коллега. До сих пор я излагал только факты.

— Старая песня! — Вальдесберг пренебрежительно отмахнулся.

— Я был бы вам признателен, если бы вы выразились точнее, коллега. Что вы понимаете под коммунизмом?

— Бросьте агитировать! Отвечайте на предъявленные вам обвинения. — Вальдесберг разыграл возмущение, и, как всегда, когда он выходил из себя, очки у него сползли на кончик носа. Энергичным движением он поправил их.

Мертенс спокойно улыбнулся.

— Знаю, что для вас, коллега, все, с чем вы не согласны, — это коммунизм. С такими принципами люди вашего толка устраиваются в жизни очень удобно.

— Какая наглость! — Вальдесберг завертелся во все стороны, как бы ища защиты и поддержки у присутствующих.

Кое-кто откашлялся, словно собираясь заговорить. А фрейлейн Муцель просветленными глазами посмотрела на Мертенса. Правда, она не совсем понимала, что он хотел сказать, но была от него в восторге.

— Марать собственное гнездо! Безобразие! — крикнул Вальдесберг.

— Замарали нашу Германию, пожалуй, другие. А вы?.. Вы допустили, чтобы ее замарали. Известный прием: виноват не убийца, — убитый.

— К делу, коллеги, к делу! — призывал директор.

Мертенс вглядывался в лица сослуживцев и видел не одну только ненависть: на многих лицах светилось дружелюбие и одобрение. И он спокойно продолжал:

— Поверьте, мне не легко говорить о чудовищных злодеяниях, совершенных в стенах нашей школы в гитлеровские времена.

— А мы этого и не желаем знать! — буркнул «национал-реакционер» Хольц.

— Вы не хотите знать, коллеги, что в апреле сорок пятого, то есть незадолго до поражения, здесь было повешено двадцать детей?

— О, боже! — вырвалось у фрейлейн Муцель.

— Каких детей? — невозмутимо спросил Хольц. — Немецких?

— Нет, коллега, — русских и польских. В возрасте от пяти до двенадцати лет.

— Где вы раскопали эти страшные сказки? — Хольц ехидно ухмыльнулся.

— В судебных протоколах Нойенгаммского процесса от двадцать четвертого апреля тысяча девятьсот сорок шестого года, к вашему сведению. Вот они. Я зачитаю отдельные выдержки. — Мертенс раскрыл папку и взял несколько листков.

— Нам неинтересно слушать вашу декламацию! — Вальдесберг энергично махнул рукой— Оставьте свои откровения при себе, молодой человек!

— Уважаемые коллеги! — вмешался в перепалку учитель Дрессель, несколько «пронафталиненный» мужчина уже в летах. — Так нельзя. Я терпеливо слушал весь этот разговор и считаю, коллега Вальдесберг, что благородным ваше поведение никак не назовешь.

— Да что вы говорите!

— Вы, может, и меня зачислите в большевики? Пожалуйста, если это вам доставит удовольствие. Но я требую дать коллеге Мертенсу возможность высказаться до конца. И если у него есть подлинные материалы судебного процесса, пусть он их зачитает. Что это вообще за метод спора, коллеги?

— Да-да, пусть коллега Мертенс зачитает эти материалы, — потребовала и фрейлейн Муцель.

Курт Мертенс показал папку с документами.

— Протокол судебного процесса по делу коменданта Нойенгаммского концентрационного лагеря.

— Подлинник? — спросил Хольц.

— Да! За подписью судей.

— Откуда он у вас?

— Это сейчас не имеет значения, — сухо ответил Мертенс. — Лучше послушайте. Я зачитаю ту часть, которая относится к детскому концлагерю, находившемуся в нашей школе:

«Допрос свидетеля оберштурмбаннфюрера доктора Тржебинского.

Председатель суда. Перехожу теперь к опытам профессора Хейсмейера.

Свидетель. Он был всего лишь доктором, а не профессором. Он производил эти опыты, чтобы получить звание приват-доцента, и целью их было не излечение больных. Это были чисто научные эксперименты. Он вводил детям в вену или под кожу туберкулы…»

— О, господи, это же невероятно! — в ужасе воскликнула фрейлейн Муцель.

Курт Мертенс продолжал:

— «Председатель суда. Перехожу к детям. Когда впервые возник разговор о судьбе детей в случае вражеской оккупации?

Свидетель. Это было, кажется, в конце апреля. В тот день, примерно между десятью и одиннадцатью часами, ко мне в отделение пришел Туман; вид у него был мрачный, «Крепись, — сказал он. — Должен сообщить не очень приятную для тебя вещь. Паули (комендант Нойенгаммского концлагеря) велел тебе передать: из Берлина получен приказ, относящийся к воспитателям и детям. Тебе надлежит ликвидировать детей посредством газа и ядов».

— Идиотская злодейская басня! — Тощий Хольц захихикал блеющим смехом.