Анна Бригадере - Бог, природа, труд

Аннеле вышла из школы первой и припустила бегом. Добежала до тропинки и только там оглянулась. Гурьбой высыпали из двери школы мальчики и девочки. Смеялись, задирались, толкались, словно отпущенные на волю жеребята. Это от них она сбежала.

А здесь так тихо, так хорошо. Сегодня все казались Аннеле добрыми — удалось то, о чем она давно мечтала, к чему так стремилась. Сегодня, когда несколько старших ребят, а среди них и три рыжих брата, приятели Слудинатайса, подошли к кафедре отвечать закон божий на немецком языке, она неожиданно для себя оказалась среди них. Как осмелилась она, как принесли ее туда ноги, спроси ее — не объяснит. Столько раз видела себя там, что надо было, наконец, решиться, и она решилась. Кто-то засмеялся, толкнул соседа локтем. Снова ребята переглянулись, засмеялись. И вдруг вся группка ощетинилась локтями, и острые и колючие, как иголки, они стали выталкивать Аннеле.

— Уходи! Иди на свое место! Знаешь, где оно? На последних партах! Чего тебе здесь надо? А ну, ребята, оттащим эту девчонку назад. За юбку тащите! За косы!

Но тут на кафедре появился учитель,

— Что за шум? — И к Аннеле: — А, это ты? Что тебе?

Страх сжал горло, во рту пересохло. Только и смогла, что поднять руку с книгой. Учитель взял книгу, полистал. Стал приветливее, разговорчивее.

— Это книга твоего брата. Узнаю. Ну, так что же ты хочешь? Вместе с большими? А ты сумеешь? Знаешь что-нибудь?

Только и сумела Аннеле кивнуть головой.

— О сотворении мира помнишь?

Сердце екнуло, заколотилось в горле, но слова полились неудержимо:

«Am Anfange schied Gott Himmel und Erde. Und die Erde war wüste und leer und es war finster, und der Geist Gottes schwebte über der Finsternis.

Da sprach Gott: es werde Licht: Und es war Licht. Und Gott schied das Licht von der Finsternis und nannte das Licht Tag und die Finsternis Nacht.

Und da ward vom Abend und Morgen der erste Tag».

— И ты понимаешь, что говоришь?

— Да.

— Можешь остаться, посмотрим, что получится, — разрешил учитель, и ни один локоть не коснулся ее больше, когда она присоединилась к группе, стоящей возле кафедры.

И вот Аннеле усаживается на краю канавы и вытаскивает из узелка немецкую библию. После сегодняшнего успеха это сейчас самая интересная книга.

Она гладит ее, отгибает уголки, считает страницы. Зададут еще несколько раз столько, сколько сегодня, и все. Тогда она будет знать много-много немецких слов и сможет читать настоящие книги. Учиться немецкому по библии легко и просто — она же каждое слово знает по-латышски.

Листает она книгу и вспоминает все, что произошло возле кафедры. И кажется ей, что то были качели, и подняли они ее высоко-высоко над землей.

Аннеле шла через ржаное поле. Колосья белые, тяжелые. Провела по ним рукой, лаская. Упруго склонились они, снова выпрямились, зашелестели, и ей казалось, шепчут они: пусть будет! пусть будет!

Вышла на дорогу и услыхала звон кос. На дальнем краю покоса мелькали мужчины и женщины, парни и девушки в белых одеждах, хрустела рожь, падая широкими полукружьями.

Жатва началась! И отец на поле вышел. Косит первую на новине рожь.

Отец! Но отчего так кольнуло сердце? Вспомнился чужой отец, который несколько дней назад внезапно умер. Отец школьного товарища брата. Когда она услыхала об этом, страшно испугалась. Она и представить раньше не могла, что умирают и отцы, и матери. И вот случилось. А что если и у ней…

Снова воспоминания вернули ее в те дни. Дурные мысли! Чего приходят они, возвращаются и возвращаются! Бегом взбежала на Страутыньскую горку, оттуда уже и дом виден.

Да, рожь косить начали. Сколько копен уже? Раз, два, три — Аннеле насчитала восемь. И все?

Где же белая рубаха отца? Он же должен быть там. И Микелис Гелзис, который обычно помогает отцу. Нет никого. Не видно нигде их склоненных фигур, и косы не точат, и за копнами нет, не сидят, не полдничают. Что же случилось? Почему начата работа и брошена? Не в отцовской привычке это.

Из дому вышел мужчина. Аука. Один.

На дворе стояла повозка. Микелис подвел лошадь, возвратился на скотный двор, прибежал обратно, хлопнул себя по бокам, потом по лбу, побежал снова на скотный двор, возвратился со сбруей и стал поспешно запрягать.

Вышла мать из избы, что-то сказала Микелису и также поспешно скрылась.

Эта беготня, в другой раз показавшаяся бы Аннеле потешной, производила жуткое впечатление, потому что нигде не было видно отца.

Она свернула с дороги и понеслась прямо через целину, которую готовили под новое ржаное поле. Со двора выехал Микелис, яростно погоняя лошадь.

— Куда ты, Микелис? — крикнула девочка, и чужим показался ей собственный голос.

Микелис махнул рукой вперед и ничего не ответил.

«Видно, в Лаукмали. Стряслось что-то», — прошептала Аннеле.

Мать выбежала на середину двора, остановилась, словно стараясь припомнить, куда спешит, глянула на девочку, не узнавая, и без сил опустилась на сложенные доски. Не в силах больше сдерживаться, сама ответила на немой вопрос, застывший в широко раскрытых от ужаса глазах Аннеле.

— Да… отец. Только косить вышли. А тут будто зверь какой напал. Так и скорчился. Ни шагу ступить не мог от боли. Видно, в нутре оборвалось. На руках отнесли. Хорошо, что лошади две. Микелиса в Лаукмали отправила, Янис за доктором умчался. Другого ничего не придумала.

Отец лежал в тесной комнатушке новой избы, что помещалась в ее дальнем конце. Аннеле содрогнулась — так изменилось его доброе лицо. Черты удлинились, искажены болью, лоб в испарине. Он метался из стороны в сторону, приглушенно стонал, но, увидев Аннеле, с усилием сдержал стон, слабо улыбнулся: «Видишь, дочка, какие мои дела».

Аннеле неловко подошла, положила руку на его горячие дрожащие колени. Крепко, до боли отец сжал ее пальцы: «Иди, гуляй. Не для детских глаз это». Лицо потемнело, стало неузнаваемым. Он отвернулся к стене.

Куда идти ей, что делать? Полистала книжки — буквы прыгали перед глазами, ничего не видела, не понимала. Бросилась к дверям, за которыми лежал отец. Но входить мать запретила.

Прижалась к стене, прислушалась: стонет, мечется. Но вдруг он успокаивается и начинает что-то говорить, тихо, проникновенно, как с другом. Аннеле боялась вслушиваться.

— Иди, смотри лучше, не едет ли Янис с доктором, — отослала ее мать.

Как будто не выскакивала она уже десятки раз, не глядела в сторону Добеле.

Доктор, доктор! Ни на минуту не забывала о нем. Что за человек он? Что может сделать? Поможет ли?

Внезапно всю ее обдало холодом. Она вспомнила: доктор ведь ничего не может. Его привозили, но он никогда ничего не мог.

«Сбегали, притащили доктора!» — сколько раз доводилось ей слышать эти слова, когда разговор заходил о больных людях, и вспомнила она, как быстро все это делалось. А потом — «ничего нельзя было поделать!». Всегда оказывалось поздно. Не помогал доктор.