Жорис-Карл Гюисманс - Без дна

Даже не будь этого последнего соображения, остается все та же неразрешимая проблема: женщина одержима, потому что больна истерией, или больна истерией, потому что одержима? Ответить на это может только Церковь, наука тут бессильна.

Нет, что ни говори, а в этой тупой самоуверенности позитивистов есть что-то патологическое! Видете ли, взяли и постановили, что сатанизма не существует. Все списывают на обострение истерии, толком даже не понимая, что это за болезнь такая и в чем ее причины. Разумеется, Шарко отлично распознает {51} различные стадии приступа, судорожные движения, конвульсии. Он обнаруживает истерогенные зоны, может, воздействуя на яичники, задерживать или ускорять припадки, но ведь предупредить их, докопаться до причин, вылечить — совсем другое дело! Никто не в силах справиться с этой поразительной и необъяснимой болезнью, она допускает самые различные толкования, ни одно из которых нельзя признать справедливым! Потому что здесь замешана такая метафизическая субстанция, как душа, — бессмертная душа, которая, обезумев от нервного перевозбуждения, вступает в конфликт с бренным телом.

Вот что я тебе скажу, старина, человеческая душа — это книга за семью печатями. Здесь все окутано непроницаемым покровом тайны, и разум спотыкается в темноте, стоит ему только приподнять завесу и двинуться в путь.

Завидев в сгустившихся сумерках свой дом, Дюрталь подвел итог сегодняшнего вечера:

— Что ж! Раз все допустимо и ничто не достоверно, признаем же смиренно не подвластное нашему уму существование инкубов и суккубов! В конце концов, присутствие этих призрачных креатур привносит в нашу скучную, однообразную жизнь хоть какой-то элемент таинственности, без которого немыслимо никакое искусство…

Время едва ползло. Дюрталь проснулся на заре с мыслью о госпоже Шантелув и с тех пор не находил себе места, выискивая все новые предлоги, чтобы выйти из дома. Наконец он решил, что должен припасти для гостьи каких-нибудь диковинных ликеров, пирожных и конфет, и самым длинным, кружным путем отправился на авеню Де-л’Опера за настоящим лимонным ликером и алькермесом, {52} чей характерный вкус напоминает восточные сладости. Он хотел не столько угостить Гиацинту, сколько поразить ее редким напитком.

Нагруженный покупками, Дюрталь возвратился домой, потом снова вышел, и тут его охватила безмерная тоска. Он долго слонялся по улицам и в конце концов, оказавшись на набережной, зашел в пивную — присев за столик, раскрыл газету…

О чем он думал, пробегая глазами статью за статьей? Да ни о чем, даже мысли о госпоже Шантелув куда-то улетучились. Подобно слепому щенку, его ум тыкался то в одну сторону, то в другую, пока наконец не замер в полном бессилии. Дюрталем вдруг овладела какая-то беспредельная апатия, ему так не хотелось сходить с места, словно он погрузился в теплую ванну после долгого и утомительного путешествия.

«Надо вернуться пораньше, — подумал он, когда немного пришел в себя, — боюсь, папаша Рато не приберется как следует, хотя я его и просил. Не хочется, чтобы мебель сегодня была усыпана хлопьями пыли».

Часы показывали шесть. Что, если заморить червячка в более или менее приличном заведении? Дюрталь вспомнил, что по соседству есть ресторан, в котором он когда-то ел без особой опаски. Память его не подвела — заведение действительно оказалось рядом… Он нехотя проглотил рыбу не первой свежести и, выловив в соусе несколько мушек, уморенных инсектицидами, поковырял вилкой рыхлое холодное мясо. На десерт подали лежалый чернослив, отдававший плесенью и источавший весьма неприятный запах.

Вернувшись домой, Дюрталь прежде всего растопил печь в спальне и кабинете и оглядел комнаты.

Предчувствие не обмануло его. Консьерж с обычным остервенением и торопливостью перевернул все вверх дном. Стекла на картинах были заляпаны, из чего можно было заключить, что он все же пытался их протереть.

Вооружившись мокрой тряпкой, Дюрталь удалил следы грязной пятерни, расправил складки ковров, задернул занавески, почистил ветошью все безделушки и аккуратно их расставил. Повсюду валялись лепешки затоптанного папиросного пепла, табачные крошки, вьющиеся карандашные стружки, сломанные ржавые перья. То и дело глаз натыкался на клочья кошачьей шерсти, разорванные черновики, заметенные в углы клочки бумаги.

Дюрталь даже удивился, как это он мог столь долго терпеть потемневшую, засаленную мебель. Протирая ее, он все больше и больше негодовал на папашу Рато. Заметив, что свечи стали такими же желтыми, как подсвечники, он, в очередной раз помянувши недобрым словом консьержа, вставил новые — так-то оно будет получше. Напоследок Дюрталь занялся устройством художественного беспорядка: раскидал на столе тетради, книги с закладками, на стул взгромоздил огромный старинный фолиант, открытый ближе к концу. «Как будто меня отвлекли от работы», — усмехнулся Дюрталь и, пройдя в спальню, освежил мокрой губкой мрамор, разгладил покрывало на кровати, поправил рамки фотографий и гравюр. Добравшись до туалета, он совсем пал духом. Потом принялся перебирать содержимое бамбукового шкафчика над полочкой. Чего там только не было: бесчисленные пузырьки, флаконы с духами, какие-то загадочные коробочки, скляночки, щеточки…

Засучив рукава, Дюрталь выбросил весь ненужный хлам, вымыл горлышки и притертые пробки, резинкой и хлебным мякишем очистил этикетки, сполоснул с мылом раковину, нашатырным спиртом смочил расчески и щетки, с помощью пульверизатора опрыснул комнату персидской сиренью, промыл клеенку на полу и стенах, поскреб унитаз, вытер спинку и перекладины стульчака. В каком-то припадке чистоплотности он скоблил, тер, мыл и вытирал. На консьержа он больше зла не держал, наоборот, жалел, что тот не дал ему как следует развернуться — увы, приводить в порядок больше нечего…

Настал черед заняться собой. Дюрталь чисто выбрился, вымылся, нафиксатуарил усы и впал вдруг в мучительные сомнения: надеть ему ботинки на пуговицах или домашние туфли. Сочтя наконец, что в ботинках он будет выглядеть более достойно и не так фамильярно, Дюрталь уравновесил эту официальную деталь своего туалета свободным галстуком и курткой: надо думать, небрежный костюм артиста больше придется по вкусу госпоже Шантелув.

— Ну вот, пожалуй, и все! — с удовлетворением констатировал он, последний раз махнув щеткой.

Потом еще раз обошел комнаты, перемешал кочергой угли в камине и покормил кота, который бродил как одуревший по сияющей чистотой квартире и с опаской обнюхивал вымытые вещи, находя, безусловно, что они совсем не те, прежние, мимо которых он столько раз ходил.