Жорис-Карл Гюисманс - Без дна

— Конечно удобно.

— Тогда до свидания.

На прощанье Гиацинта запечатлела на его устах страстный поцелуй, а на пороге обернулась и погрозила ему пальцем:

— И выбросьте из головы каноника Докра.

«Черт бы тебя побрал с твоими недомолвками», — подумал Дюрталь, захлопывая за ней дверь.

«Надо же, — удивился Дюрталь, — в постели, где может сломаться самый волевой человек, я выстоял, отбил настойчивые атаки Гиацинты, которая хотела прочно обосноваться у меня в доме, а когда плоть умолкла, когда ущербный человек вновь обрел себя, сам же упросил ее продолжить свои визиты. В глубине души я по-прежнему считаю, что должен порвать с Гиацинтой, но нельзя же взять и отослать ее, как девку, — оправдывал Дюрталь свою непоследовательность. — Кроме того, мне было необходимо получить от нее сведения о канонике, но здесь я ничего не добился; надо вызвать ее на откровенность, чтобы она не отделывалась, как вчера, односложными ответами и ничего не значащими фразами.

Что же на самом деле связывало эту женщину с каноником, бывшим ее духовником, который, как она сама же призналась, открыл ей дьявольскую прелесть сношений с инкубами? Он, несомненно, был ее любовником, а сколько вообще священнослужителей из тех, что посещали дом Шантелувов, побывали у Гиацинты в постели? У нее самой сорвалось с языка, что ее тянет именно к ним!» Вращайся Дюрталь в церковных кругах, он много чего любопытного узнал бы о Гиацинте и ее муже. «Но странно, Шантелув, играющий в этом доме весьма второстепенную роль, репутацию себе испортил, она же нисколько. Я никогда не слышал сплетен о ее любовных похождениях. Впрочем, что же тут удивительного! Ее муж не ограничивается в своих знакомствах обществом священнослужителей и людей высшего круга — крутится среди литераторов, и те, естественно, злословят на его счет, Гиацинта же выбирает себе любовников в среде духовенства, куда не вхож ни один из моих знакомых. Да и сами священники — народ не болтливый. Однако как тогда объяснить, что она зачастила ко мне? Разве что ей приелись сутаны и она решила отдохнуть от черных чулок. Я для нее что-то вроде отдушины, через которую в ее пропахшую ладаном ризницу струится свежий мирской воздух.

Даже если так, ведет она себя странно, и чем больше я на нее смотрю, тем меньше понимаю. В ней как бы сосуществуют три разных человека.

Сдержанная, почти высокомерная светская дама, которая в интимной обстановке превращается в добрую подругу, ласковую и нежную.

В постели у нее были уже совсем другие повадки — голосом распутной, потерявшей всякий стыд девки она изрыгала такие непристойности, от которых покраснели бы даже видавшие виды проститутки.

И наконец, третья — ее я увидел вчера, — безжалостная стерва, холодная, расчетливая, циничная сатанистка.

Как все это соединяется в ней? Какая связующая субстанция скрепляет в единое целое эти три такие непохожие друг на друга ипостаси? Уж не лицемерие ли? Да как будто бы нет — ее откровенность зачастую озадачивает. Возможно, временами она, забывшись, расслабляется. Впрочем, зачем разгадывать характер этой похотливой ханжи! В целом мои опасения не оправдываются: светских развлечений Гиацинта не требует, не заставляет меня обедать у себя дома, в расходы не вводит, не навязывает никаких сделок с совестью, как бывает при связях с разного рода подозрительными авантюристками. Казалось бы, лучше любовницы не сыскать. Только я предпочел бы вообще обходиться без любовницы, а вспышки страсти гасить в объятиях продажных женщин. За двадцать франков я бы замечательным образом разряжался, ведь, если начистоту, только проститутки умеют насытить наше вожделение.

Удивительное дело, — пришло в голову Дюрталю после минутного размышления, — но Жиль де Рэ, при всем его отличии от Гиацинты, тоже как бы распадается на три ипостаси: храброго благочестивого воина, отъявленного святотатца и, наконец, кающегося грешника и мистика.

Он весь соткан из крайностей. Окинув взглядом жизнь этого человека, обнаруживаешь рядом с каждым из его пороков соответствующую добродетель. Да, Жиль де Рэ сочетал в себе несочетаемое!..

Отличавшийся непомерной гордыней и высокомерием, он в момент покаяния со слезами на глазах и со смирением святого пал пред людьми на колени.

Его жестокость превосходила все разумные пределы, но и милосердие его не знало границ — готовый ради своих друзей на все, он по-братски ухаживал за ними, когда их поражал дьявол.

Неудержимый в своих страстях, он умел быть терпеливым, храбрый в битвах — трепетал при одной только мысли о Страшном Суде, обладал властным и суровым характером — и поддавался на лесть прихлебателей. Он то возносился к небесам, то низвергался в преисподнюю — его душа не знала середины. Запротоколированные признания Жиля никак не объясняют то, каким образом уживались в нем эти полярные начала. Так, на вопрос, кто подал ему идею совершать подобные преступления. Жиль де Рэ отвечает: “Никто, мое воображение само подстегивало меня к пороку. Всему причиной я сам, мои тайные помыслы, каждодневные оргии, склонность к разврату”».

Он обвиняет себя в праздности, постоянно заявляя, что пряные яства и хмельные напитки помогли вырваться из клетки его души дикому зверю.

Бесконечно далекий от посредственности, он поочередно воодушевляется то добром, то злом и, очертя голову, бросается в противостоящие друг другу пропасти духа. За тридцать шесть лет своей мятежной жизни он сполна испытал и необузданный восторг, и безудержную скорбь. Влюбленный в смерть, он, балансируя на краю бездны, подобно вампиру, алкал неподдельных проявлений страдания и страха, но на него давил гнет постоянных угрызений совести, необоримого ужаса. Здесь, на земле, он все изведал, все испытал.

«Итак, — подумал Дюрталь, перелистывая свои заметки, — я распрощался с ним, когда он начал раскаиваться в своих преступлениях. Как я упоминал в одной из предыдущих глав, жители окрестных сел теперь знали, что за таинственное чудовище крадет и убивает детей. Но никто не смел возвысить голос. И как только на повороте дороги появлялась высокая фигура душегуба, все разбегались врассыпную, хоронились за изгородями, запирались в хижинах…»

Надменный и мрачный, проходит Жиль по пустынным деревням мимо закрытых домов с трепещущими от страха хозяевами. Кажется, ничто ему не грозит, какой крестьянин в здравом уме бросит обвинение феодалу, ведь стоит только пикнуть и расправа не заставит себя долго ждать.

Простой люд панически боится маршала, да и у знати нет ни малейшего желания связываться с ним из-за каких-то мужиков. Его сюзерен, герцог Бретонский Иоанн V всячески ублажает и обхаживает Жиля, надеясь за бесценок выторговать у него земли.