Джером Джером - Пол Келвер

— Очень сожалею, — сказала худенькая женщина, — но долг есть долг. Это надо сделать.

Я вновь выполнил указания. И моя партнерша даже поздравила меня с успехом. Последние три-четыре репетиции проходили вместе с исполнителями главных ролей. Из-за несходства в мнениях было много путаницы. Свое мнение было у первого комика, и он не уступал ни в чем; было оно и у героини, но она не очень ria нем настаивала. Автор английского текста тоже имел свое мнение, но на него мало кто обращал внимание. Примерно раз в двадцать минут режиссер окончательно умывал руки и уходил из театра — в отчаянии и в чьей-нибудь шляпе, подвернувшейся под руку. Через несколько минут он возвращался, полный новых надежд. Сентиментальный баритон ехидствовал, а тенор просто всем грубил. У мистера Ходгсона была своя метода — он со всеми соглашался, но поступал по-своему. Более мелкая рыбешка — артисты второго плана — вымещали эмоции на хористах, а поддерживали то одного, то другого, пока остальные не смотрели в их сторону. До самой генеральной репетиции это было что угодно, только не опера.

Только в одном-единственном вопросе все ведущие исполнители были абсолютно согласны друг с другом, а именно в том, что пучеглазому молодому человеку не место в романтической опере. Например, тенор страстно объяснялся в любви героине, Внезапно до обоих доходило, что хотя они и находятся в центре сцены, но лишь в географическом смысле, но никак не в драматическом. Безо всяких доказательств, зато совершенно справедливо они, не колеблясь, винили в этом пучеглазого молодого человека.

— Но я же ничего не делал, — кротко оправдывался он. — Я просто смотрел.

И это была чистая правда — он действительно ничего другого не делал.

— Значит, не смотрите, — говорил тенор. Пучеглазый джентльмен послушно отворачивался, после этого каким-то непостижимым образом ситуация становилась даже еще смешнее, до безнадежного.

— По-моему, этот эпизод мой! — грохотал первый комик спустя некоторое время.

— Я же делаю только, что мне сказали, — отвечал пучеглазый молодой человек, и никто не смог бы это опровергнуть.

— Купи цирк, а его возьми в клоуны, — предложил комик.

— Боюсь, хорошего клоуна из него не выйдет, — отозвался мистер Ходгсон, продолжая читать письма.

В день премьеры, когда я, направляясь к служебному входу, проходил мимо двери на галерку и увидел сгрудившуюся там в ожидании толпу, я впервые в жизни испытал радость артиста. И я был причастен к тому, что они пришли увидеть, похвалить или осудить, услышать, рассмотреть. В самом театре царила атмосфера подспудного возбуждения, почти доходившего до истерики. Человечек в стеклянной будке, похожий на птицу в клетке, весь трепетал от волнения. У рабочих сцены, отлаживавших декорации, руки дрожали, а голоса звенели тревогой; похожий на фокстерьера мальчишка-посыльный даже побледнел от сознания ответственности момента.

Я прошел в уборную, представлявшую собой длинный, с низким потолком, обшитый деревом коридор, из конца в конец которого тянулась широкая полка, служившая общим туалетным столиком. Над ней за проволочной сеткой сияла дюжина газовых рожков. Тут нас — артистов хора — ждал помощник парикмахера, который должен был нас загримировать. Он бегал от одного к другому, вооруженный заячьей лапкой, коробкой грима и пучком искусственных волос. Когда подошла моя очередь, он схватил меня за голову, нахлобучил на нее парик, и меньше чем через две минуты я вышел из-под его рук настоящим театральным крестьянином, белолицым и розовощеким, с завитыми усами и накрашенными губами. Посмотревшись в зеркало, я остался доволен собой; усы мне определенно шли.

Настоящим откровением для меня стала встреча на сцене с хористками. Даже зная, что своим внешним обликом они в основном обязаны румянам и пудре, все же в раскаленной атмосфере театра, под слепящими огнями, это выглядело уместным и чарующим. Близость обнаженной плоти, ее тонкий, волнующий запах пьянили. С пониманием вспомнил я объяснения доктора Джонсона Гаррику [33] Доктор Джонсон (1704–1784) — автор «Словаря английского языка». Гаррик (1717–1779) — великий трагический актер, прославившийся своей игрой в пьесах В, Шекспира. по поводу того, что он редко ходит в театр.

— Как вам мой костюм? — спросила моя худенькая златовласая партнерша.

— По-моему, вы… — Мы стояли лицом к лицу за какой-то выступавшей декорацией. Смеясь, она зажала мне рот рукой.

— Сколько вам лет? — спросила она.

— Это нескромный вопрос, — ответил я. — Я же вас не спрашиваю.

— Мне столько, — ответила она, — что я могу говорить с вами, как с собственным сыном, — у меня был сын. Не ввязывайтесь в эту жизнь, если можете. Для женщины это плохо; а для мужчины еще хуже. А вам это будет особенно вредно.

— Почему это?

— Потому что вы глупенький маленький мальчик, — рассмеявшись, ответила она, — и очень милый.

Она выскользнула и направилась к остальным. Теперь весь хор собрался на сцене. Сквозь толстый плюшевый занавес доносился шум быстро заполнявшегося зала — немолчный глухой рокот, как будто вода где-то лилась в огромный бочонок. Вдруг на нас обрушился ужасающий грохот — началась увертюра. Режиссер, походивший на овчарку еще больше, чем обычно, — только лишенный того спокойного достоинства, самообладания, которое рождается из уверенности в своих способностях, свойственной животным, — этакая суетливая, болтливая овчарка — бросился в самую гущу и принялся распихивать нас по местам. Самые опытные при этом продолжали шепотом переговариваться, а новички беспокойно старались припомнить слова роли. Хормейстер, встав спиной к просцениуму, вытянул руку в белой перчатке в знак готовности. Занавес взвился, и зал белолицым кошмаром ринулся на нас. Взметнулась рука хормейстера. Грянул многоголосый рев, но был ли среди прочих голосов и мой, сказать не могу; если я и пел вообще, то механически и бессознательно. Потом я оказался в кулисах, рядом со своей худенькой партнершей; на сцене были главные исполнители. При следующем выходе я уже больше был способен отдавать себе отчет в своих чувствах; я сумел осмотреться, В зрительном зале то тут; то там выделялось какое-нибудь особенное лицо, но большинство было неразличимо, как отдельные стебельки в зарослях травы. Если смотреть со сцены, то зал был не более реален, чем задник с намалеванными лицами для зрителей первого ряда.

Занавес опустился под аплодисменты, звучавшие для нас, словно дробь мелких камешков по оконному стеклу. Трижды он вздымался и опадал, как огромная, то открывающаяся, то закрывающаяся дверь; а затем все разбежались по уборным, наполнив бесконечные коридоры шелестом юбок и топотом ног.