Роальд Даль - Полеты в одиночку

— Земля эта сейчас принадлежит одному палестинскому землевладельцу, но он нам разрешил тут жить. Еще он позволил обрабатывать некоторые поля, чтобы мы сами могли выращивать для себя еду.

— И куда вы отправитесь потом? — не унимался я. — Вы и ваши сироты?

— Никуда, — усмехнулся он в бороду. — Мы останемся здесь.

— Значит, вы станете палестинцами, — сказал я. — Или, быть может, уже стали.

Он опять усмехнулся, наверное, посмеиваясь над простодушием моего вопроса.

— Нет, — ответил он, — не думаю, что мы станем палестинцами.

— А что же тогда вы будете делать?

— Вы — молодой человек, который летает на аэропланах, — сказал он, — и вряд ли сможете понять наши трудности.

— Какие трудности? — спросил я.

Молодая женщина поставила на стол две кружки кофе и банку сгущенного молока с двумя дырочками сверху. Бородач накапал мне немного молока из банки и размешал единственной ложкой. Потом накапал себе и отхлебнул из чашки.

— У вас есть страна, в которой вы можете жить, и она называется Англией. Следовательно, у вас нет трудностей.

— Нет трудностей! — возмутился я. — Англия сражается не на жизнь, а на смерть совсем одна практически против всей остальной Европы! Мы воюем даже с вишистами, вот почему мы сейчас в Палестине! Чего-чего, а трудностей нам хватает!

Я немного разозлился. Меня возмутило, что этот человек сидит в своей фиговой роще и заявляет, что у меня нет трудностей, когда в меня стреляют каждый Божий день.

— У меня самого хватает трудностей, — сказал я, — к примеру, как бы остаться в живых.

— Это совсем маленькая проблема, — заявил бородач. — Наша гораздо больше.

Я онемел от изумления. Похоже, его ничуть не трогала война, в которой мы сражались. Его волновало лишь то, что он называл «своей проблемой», и я никак не мог понять, в чем же она состоит.

— Вам все равно, победим мы Гитлера или нет? — спросил я.

— Конечно, не все равно. Победа над Гитлером имеет огромное значение. Но это лишь вопрос месяцев или лет. С точки зрения истории, это очень короткая война. Кроме того, это война Англии. Не моя. Моя война идет еще со времен Христа.

— Я вас совсем не понимаю, — сказал я. Я начинал думать, что он сумасшедший. Похоже, он ведет какую-то свою войну, и она отличается от нашей.

Я до сих пор вижу ту хижину и бородатого человека с ясными пронзительными глазами, говорящего загадками.

— Нам нужна родина, — говорил он. — Нам нужна своя собственная страна. Даже у зулусов есть страна. А у нас ничего.

— Вы хотите сказать, что у евреев нет страны?

— Совершенно верно, — сказал он. — Пора и нам найти свое место.

— Господи, но каким же образом вы раздобудете себе страну? — недоумевал я. — Все страны заняты. В Норвегии живут норвежцы, в Никарагуа живут никарагуанцы. И везде так.

— Посмотрим, — сказал бородач, прихлебывая кофе. Темноволосая женщина мыла посуду в тазике на другом маленьком столике, стоя к нам спиной.

— Вы могли бы поселиться в Германии, — расщедрился я. — Когда мы победим Гитлера, может быть, Англия отдаст вам Германию.

— Нам не нужна Германия, — сказал бородач.

— Какая же страна вам нужна? — спросил я, демонстрируя еще большее невежество.

— Если вы очень сильно захотите, — сказал он, — и если что-то вам очень-очень нужно, вы обязательно это получите. — Он встал и похлопал меня по спине. — Вам еще многое надо узнать, — сказал он. — Но вы — хороший мальчик. Вы сражаетесь за свободу. Как и я.

Он проводил меня из хижины и потом по рощице фиговых деревьев, усыпанной маленькими незрелыми плодами. Дети по-прежнему крутились вокруг моего «Харрикейна», глядя на него восхищёнными глазами. В Каире я купил новый фотоаппарат «Цейсе» взамен пропавшего в Греции, и я остановился и наскоро сфотографировал некоторых детей возле самолета. Бородач осторожно протискивался сквозь толпу ребятни и, проходя мимо, ласково гладил их по головам и улыбался. На прощание он пожал мне руку и сказал:

— Не считайте нас неблагодарными. Вы занимаетесь благородным делом. Желаю вам удачи.

— Вам тоже, — сказал я, сел в кабину и завел двигатель.

Вернувшись в Хайфу, я доложил, что летная полоса выглядит вполне пригодной и что там много детей, с которыми смогут играть пилоты, если, конечно, мы когда-нибудь туда переберемся.

Три дня спустя Ю-88 всерьез взялись за Хайфу и бомбили ее почти без перерывов, поэтому мы переправили свои «Харрикейны» на кукурузное поле, и нам поставили большую палатку среди фиговых деревьев. Мы провели там всего несколько дней и чудесно поладили с детьми, но высокий бородач, увидев, что нас так много, замкнулся и держался обособленно. Он больше не откровенничал со мной, как при первой встрече, да и с остальными почти не разговаривал.

Крошечное поселение еврейских сирот называлось Ра-мат-Давид. Так записано у меня в бортжурнале. Есть там что-то сегодня или нет, я не знаю. Единственное похожее название, которое я отыскал у себя в атласе, это — Рамат-Довид, но это в другом месте. Много южнее.

Я провел в Хайфе ровно четыре недели и летал по весьма напряженному графику (согласно моему бортжурналу, 15 июня я совершил пять вылетов и пробыл в воздухе в общей сложности восемь часов и десять минут), когда вдруг у меня начались страшные головные боли. Боль сжимала голову только во время полета и во время воздушного боя с врагом. Она наваливалась на меня на крутых виражах и при резкой смене направления, то есть когда тело подвергалось сильнейшей гравитационной нагрузке. Боль словно пронзала меня ножом. Несколько раз я от боли ненадолго терял сознание.

Я доложил об этом врачу эскадрильи. Он ознакомился с моей медицинской картой и мрачно покачал головой. Мое состояние, сказал он, вне всяких сомнений, является результатом тяжелых ранений головы, которые я получил, когда мой «Гладиатор» упал в Западной пустыне, и теперь мне ни в коем случае нельзя летать на истребителе. По его словам, если я его не послушаю, я могу потерять сознание в воздухе и тогда погибну сам и погублю самолет.

— И что теперь? — спросил я у врача.

— Вас спишут по инвалидности и отправят домой в Англию, — ответил он. — Мы больше не сможем использовать вас здесь.

Хайфа, Палестина

28 июня 1941 года

Дорогая мама!

Последнее время мы очень много летаем — наверное, ты слышала об этом по радио. Иногда я нахожусь в воздухе целых семь часов в день, а это для истребителя очень много. Во всяком случае, моей голове это оказалось не под силу, и вот уже три дня, как меня отстранили от полетов.

Мне, наверное, придется пройти еще одну медицинскую комиссию, и уже она решит, можно мне летать или нет. Они могут даже отправить меня в Англию, что, в общем-то, неплохо, правда?