Сельма Лагерлёф - Иерусалим

— Пришло письмо от Пера, брата Льюнга Бьорна.

— Вот как, — произнес Ингмар.

— Должна признаться, что была несправедлива к тебе, когда мы разговаривали у меня в комнате сразу после твоего приезда.

— Оставь, ты сказала только то, что считала нужным.

— Нет, теперь я знаю, что у тебя была веская причина желать развода. Льюнг Бьорн пишет, что Барбру — дурная женщина.

— Я никогда не говорил ни одного дурного слова о Барбру.

— Говорят, что в Ингмарсгорде есть ребенок.

— Сколько времени ребенку?

— Он должен был родиться в августе.

— Это ложь! — вскричал Ингмар и ударил кулаком по столу. При этом он едва не задел руку Карин, лежавшую на столе.

— Теперь ты бьешь меня? — сказала она.

— Прости, я не видел, что тут лежит твоя рука, — сказал Ингмар.

Карин снова заговорила об этом, и Ингмар быстро успокоился.

— Ты сама понимаешь, что такое известие не может быть мне приятно, — сказал он. — Поэтому я попрошу тебя передать Льюнгу Бьорну, чтобы он не болтал об этом, пока мы не узнаем всей правды.

— Я позабочусь о том, чтобы он помолчал.

— А теперь не могла бы ты послать ко мне Бу и Гертруду? — сказал Ингмар.

Когда Гертруда и Бу вошли в комнату больного, Ингмар сидел, забившись в темный угол, так что они не сразу его заметили.

— Что с тобой, Ингмар? — спросил Бу.

— Ах, я взял на себя дело, которое выше моих сил, — сказал Ингмар, раскачиваясь взад и вперед.

— Ингмар, — сказала Гертруда, подходя к нему, — скажи мне откровенно, что тебя мучит. С детства у нас не было никаких тайн друг от друга.

Ингмар молчал. Тогда Гертруда подошла к нему ближе и положила руку ему на голову.

— Мне кажется, я догадываюсь, что с тобой, — сказала она.

Ингмар вдруг выпрямился.

— Ах, нет, Гертруда, лучше не догадывайся, — сказал он, вынимая бумаги и протягивая ей. — Посмотри, нет ли здесь большого письма, адресованного пастору?

— Да, — сказала Гертруда, — оно здесь.

— Прочитай его. Прочтите его вместе с Бу. Я написал его в первые дни по приезде сюда, но у меня не хватило сил его отправить.

Бу и Гертруда сели к столу и начали читать письмо.

Ингмар сидел в своем углу, прислушиваясь к шелесту переворачиваемых листов. — «Теперь они читают про то, — думал он, — а теперь про это. А теперь они дошли до того места, где Барбру рассказывает мне, как ее отец хитростью поженил нас. Теперь они читают, как она выкупила серебряные кубки, а теперь дочитали до того, что сообщил мне Стиг Берьесон. А теперь Гертруда узнала, что я ее больше не люблю, и поняла, какой я на самом деле жалкий и ничтожный человек».

В комнате было тихо. Гертруда и Бу сидели, не шевелясь, и только переворачивали страницы письма. Казалось, они не решаются даже громко дышать.

«Как отнесется Гертруда к тому, что именно сегодня, когда она согласилась ехать со мной, я рассказал ей, что люблю Барбру?

И как мне самому понять, что теперь я, слыша клевету на Барбру, не могу связать себя с другой? Я не знаю, что со мной, но мне кажется, я перестал быть настоящим человеком».

Он чутко прислушивался и ждал, что они скажут, но ничего не было слышно, кроме шелеста бумаги.

Наконец он не мог больше выдержать; тихонько приподнял повязку с глаза, которым мог еще видеть.

Он взглянул на Бу и Гертруду. Они все еще читали письмо; головы их так близко склонились, что щеки их почти касались одна другой, и Бу сидел, обняв Гертруду.

И с каждым перевернутым листком они теснее прижимались друг к другу. Щеки их горели, иногда они поднимали взгляд от бумаги и смотрели друг на друга, и глаза их темнели и сверкали.

Когда они, наконец, закончили читать, Ингмар увидел, что Гертруда и Бу сидят, радостно и крепко обнявшись. Из всего письма они поняли, может быть, только одно, — что теперь для их любви нет никаких преград. Ингмар молча сложил свои большие морщинистые руки, возблагодарил Бога, и все трое еще долго сидели неподвижно.

Колонисты собрались в большом зале на утреннюю молитву.

Это был последний день, который Ингмар проводил в колонии. Он, Гертруда и Бу этим же утром уезжали в Яффу.

Накануне Бу сообщил миссис Гордон и другим значительным лицам в колонии, что он намеревается проводить Ингмара на родину и остаться там надолго. При этом он был вынужден рассказать всю историю Ингмара.

Миссис Гордон долго раздумывала об услышанном и потом сказала:

— Я не думаю, что кто-нибудь из нас может взять на себя ответственность сделать Ингмара еще несчастнее, чем он есть теперь, поэтому я не хочу тебе препятствовать ехать с ним. Но мне кажется, это приведет к тому, что вы с Гертрудой вернетесь к нам обратно. Я убеждена, что ни в каком другом месте вы не будете чувствовать себя так хорошо, как здесь.

Чтобы Ингмар и его спутники могли спокойно и мирно уехать из колонии, остальным гордонистам просто было сказано, что Бу провожает Ингмара и Гертруду, чтобы помогать им в тяжелом пути.

Когда началась утренняя молитва, Ингмара ввели в зал собраний. Миссис Гордон сама встала и пошла к нему навстречу, взяла его за руку и подвела к месту рядом со своим. Ингмару было приготовлено удобное кресло, и миссис Гордон заботливо помогла ему усесться.

Мисс Юнг заиграла на органе псалом, и утреннее богослужение пошло обычным порядком.

Когда же миссис Гордон прочла короткий отрывок из Библии и пояснила его, поднялась старая мисс Хоггс и начала молиться о благополучном путешествии и счастливом возвращении Ингмара на родину. После нее вставали один за другим американцы и сирийцы, и все просили Господа, чтобы Он открыл Ингмару свет истины.

Некоторые из них выражались очень красиво. Они обещали ежедневно молиться за Ингмара, их возлюбленного брата, и выражали надежду, что здоровье его поправится. И все высказывали пожелание, чтобы он вернулся в Иерусалим.

Пока говорили чужие, — шведы молчали. Они сидели напротив Ингмара и не спускали с него глаз. Глядя пристально на Ингмара, они невольно думали о том, что было доброго, справедливого и верного на их старой родине. Пока он был здесь, с ними, они испытывали такое чувство, словно что-то с родины пришло к ним. А теперь, когда Ингмар уезжал, их охватил страх беспомощности. Они чувствовали себя потерянными в этой беззаконной стране среди всех этих людей, которые без всякого милосердия и пощады боролись за души других.

Мысли крестьян с глубокой тоской обращались к родине. Они видели свою Далекарлию со всеми ее равнинами и холмами. По ее дорогам спокойно и мирно ходили люди, все чувствовали себя в безопасности, день шел за днем и один год был так похож на другой, что их едва можно было различить.

И в то время, как шведы вспоминали о тихой и мирной жизни на родине, они поняли, как велико и значительно было для них то, что у них была общая цель, ради которой они жили, и что они были избавлены от серого однообразия повседневной жизни.