Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

— — Все эти книги возбуждают смех, а ты знаешь, дорогой Тоби, нет страсти серьезнее плотского наслаждения.

Втыкай булавку в грудь твоей рубашки, перед тем как войти в ее комнату.

Если тебе дозволяется сесть рядом с ней на диван и она дает тебе случай положить твою руку на свою — остерегайся им воспользоваться — — ты не можешь это сделать так, чтобы она не узнала состояния твоих чувств. Оставляй ее на этот счет и на счет как можно большего числа других вещей в полном неведении: поступая таким образом, ты привлечешь на свою сторону ее любопытство; но если она все-таки не сдастся, а осел твой по-прежнему будет становиться на дыбы, как есть все основания предположить… Тебе следует первым делом выпустить несколько унций крови из-под ушей, как было в обычае у древних скифов, которые вылечивались таким способом от самых бурных приступов вожделения.

Авиценна, далее, стоит за то, чтобы смазывать соответственное место настоем чемерицы, производя надлежащие опорожнения и прочищения желудка, — — и я считаю, что он прав. Но ты должен есть поменьше или вовсе не есть козлятины или оленины — — не говоря уже о мясе ослят или жеребят — и тщательно воздерживаться — — поскольку, разумеется, ты в силах — от павлинов, журавлей, лысух, нырков и болотных курочек. — —

Что же касается напитков — мне нет надобности рекомендовать тебе настой из вербены и травы ганеа, замечательное действие которого описывает Элиан [436], — но если бы ты потерял к нему вкус — оставь его на время и замени огурцами, дынями, портулаком, водяными лилиями, жимолостью и латуком.

Сейчас мне больше не приходит в голову ничего полезного для тебя, кроме разве… объявления новой войны. — — Итак, пожелав тебе, дорогой Тоби, всего наилучшего,

остаюсь твоим любящим братом,

Вальтером Шенди.

Между тем как отец писал это наставительное письмо, дядя Тоби и капрал заняты были деятельными приготовлениями к атаке. Когда они отказались (по крайней мере, на теперешний раз) от мысли вывернуть тонкие пунцовые штаны, не было больше никаких оснований откладывать эту атаку дальше завтрашнего утра, и она назначена была на одиннадцать часов.

— Знаете, дорогая моя, — сказал отец матери, — мы только исполним долг брата и сестры, если зайдем к нашему Тоби — — чтобы подбодрить беднягу в этой его атаке.

Дядя Тоби и капрал были уже совсем одеты, когда вошли отец с матерью, и так как часы били одиннадцать, они в эту самую минуту трогались в путь — но рассказ об этом заслуживает, чтобы ему отведено было более почетное место, чем на задворках восьмого тома такого произведения. — — Отец едва успел сунуть свое наставительное письмо в карман дядиного кафтана — — и присоединиться к матери в пожелании успеха его атаке.

— Мне бы хотелось, — сказала моя мать, — посмотреть в замочную скважину из любопытства . — — Назовите это настоящим именем, дорогая моя, — сказал отец. — И смотрите тогда в замочную скважину, сколько вам угодно .

Вознамерившись a priori [439]посвятить любовные похождения дяди Тоби мистеру *** — — я a posteriori [440]нахожу больше оснований посвятить их лорду ***.

Я бы от души скорбел, если бы это возбудило ко мне ревность их преподобий; ведь на придворной латыни a posteriori означает целовать руки с целью добиться повышения по службе или вообще какого-нибудь блага.

О лорде *** я не лучшего и не худшего мнения, чем был о мистере ***. Почести, подобно оттискам на монетах, могут придать идеальную и местную ценность куску неблагородного металла; но золото и серебро будут иметь хождение повсюду без всякой иной рекомендации, кроме собственного веса.

То же самое благорасположение, которое внушило мне мысль обеспечить получасовое развлечение мистеру ***, когда он был не у дел, — руководит мной еще сильнее в настоящее время, поскольку получасовое развлечение будет более полезным и освежающим после работы и огорчений, чем после философской трапезы.

Нет лучшего развлечения, нежели полная перемена мыслей; ничьи мысли не разнятся полнее, чем мысли министров и невинных любовников, вот почему, когда я завожу речь о государственных деятелях и патриотах и обозначаю их признаками, которые способны будут предотвратить на будущее время путаницу и ошибки на их счет, — я имею в виду посвятить этот том некоему любезному пастуху.

Словом, рисуя таким образом его воображению новый круг предметов, я неизбежно дам отвлечение его пылким любовным мечтаниям. А тем временем

пребываю

АВТОРОМ.

Призываю все силы времени и случая, ставящие столько помех на нашем жизненном поприще, быть мне свидетелями, что я никак не мог приступить всерьез к любовным похождениям дяди Тоби до настоящей минуты, когда любопытство моей матери, как она его назвала, — — или некоторое другое побуждение, как склонен был думать отец, — — внушило ей желание подглядеть в замочную скважину.

«Назовите это настоящим именем, дорогая моя, — проговорил отец, — и смотрите тогда в замочную скважину, сколько вам угодно».

Только брожение той кислоты, небольшая доза которой, как я уже не раз говорил, была в крови у моего отца, могло дать вырваться подобному намеку — — отец был, однако, по природе человек прямой и благородный, во всякое время готовый внять голосу убеждения, поэтому, едва он произнес последнее слово своей нелюбезной реплики, как почувствовал укор совести.

Моя мать шла в это время колыхающимся супружеским шагом, просунув левую руку под правую руку мужа, так что ладонь ее лежала на тыльной стороне его руки, — она приподняла пальцы и опустила их — движение это едва ли можно было назвать легким ударом; а если это был удар — — то даже казуист затруднился бы сказать, был ли он знаком протеста или покаянным признанием; отец, который с головы до ног был самой чувствительностью, определил его правильно. — Совесть укорила его с удвоенной силой — — он поспешно отвернул лицо свое прочь, а мать, вообразив, что вслед за головой повернется и его туловище, чтобы идти домой, занесла наискось правую ногу, пользуясь левой в качестве точки опоры, и оказалась прямо перед отцом, так что, повернув голову, он встретился с ее глазами. — — Новый конфуз! он увидел полную неосновательность своего упрека и тысячу оснований упрекнуть самого себя — — тонкий голубой холодный кристалл пребывал со всеми влагами в таком безмятежном покое, что в глубине его можно было бы увидеть малейшую частицу или крупинку желания, если бы оно было, — — но его не было — — и каким образом вышло, что я так сластолюбив, в особенности незадолго до весеннего и осеннего равноденствия, — — один бог ведает. — — Моя мать — мадам — — никогда такой не была, ни по природе, ни в силу воспитания, ни вследствие примера.