Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Королева Наваррская сидела со своими дамами у расписного сводчатого окна, откуда видны были ворота второго двора, в то время как в них входил де Круа. — Какой красавчик, — сказала дама де Боссьер. — У него приятная наружность, — сказала ла Баттарель. — Он изящно сложен, — сказала ла Гюйоль. — Никогда в жизни не видела я офицера конной гвардии, — сказала ла Маронет, — у которого были бы такие ноги. — Или который так хорошо стоял бы на них, — сказала ла Сабатьер. — Но у него нет усов, — воскликнула ла Фоссез. — Ни волосинки, — сказала ла Ребур.

Королева пошла прямо в свою молельню, всю дорогу по галерее размышляя на эту тему, оборачивая ее и так и этак в своем воображении. — Ave Maria! что хотела сказать ла Фоссез? — спросила она себя, преклоняя колени на подушку.

Ла Гюйоль, ла Баттарель, ла Маронет, ла Сабатьер тотчас же разошлись по своим комнатам. — Усы! — сказали про себя все четверо, запираясь изнутри на задвижку.

Дама де Карнавалет незаметно, под фижмами, перебирала обеими руками четки — от святого Антония до Святой Урсулы включительно через пальцы ее не прошел ни один безусый святой; святой Франциск, святой Доминик, святой Бенедикт, святой Василий, святая Бригитта — все были с усами.

У дамы де Боссьер голова пошла кругом, так усердно выжимала она мораль из слов ла Фоссез. — Она села верхом на своего иноходца, паж последовал за ней — мимо проносили святые дары — дама де Боссьер продолжала свой путь.

— Один денье, — кричал монах ордена братьев милосердия, — только один денье в пользу тысячи страждущих пленников, взоры которых обращены к небу и к вам с мольбой о выкупе.

— Дама де Боссьер продолжала свой путь.

— Пожалейте несчастных, — сказал почтенный, набожный седовласый старец, смиренно протягивая иссохшими руками окованную железом кружку, — я прошу для обездоленных, милостивая дама, — для томящихся в тюрьме — для немощных — для стариков — для жертв кораблекрушения, поручительства, пожара. — Призываю бога и всех ангелов его во свидетели, я прошу на одежду для голых — на хлеб для голодных, на убежища для больных и убитых горем.

— Дама де Боссьер продолжала свой путь.

Один разорившийся родственник поклонился ей до земли.

— Дама де Боссьер продолжала свой путь.

С обнаженной головой побежал он рядом с ее иноходцем, умоляя ее, заклиная прежними узами дружбы, свойства, родства и т. д. — Кузина, тетя, сестра, мать, во имя всего доброго, ради себя, ради меня, ради Христа, вспомните обо мне — пожалейте меня! [245]

— Дама де Боссьер продолжала свой путь.

— Подержи мои усы , — сказала дама де Боссьер. — Паж подержал ее коня . Она соскочила с него на краю площадки.

Есть такие ходы мыслей, которые оставляют штрихи возле наших глаз и бровей, и у нас есть сознание этого где-то в области сердца, которое придает этим штрихам большую отчетливость, — мы их видим, читаем и понимаем без словаря.

— Ха-ха! хи-хи! — вырвалось у ла Гюйоль и ла Сабатьер, когда они всмотрелись в штрихи друг у дружки. — Хо-хо! — откликнулись ла Баттарель и ла Маронет, сделав то же самое. — Цыц! — воскликнула одна. — Тс-тс, — сказала другая. — Шш, — произнесла третья. — Фи-фи, — проговорила четвертая. — Гранмерси! — воскликнула дама де Карнавалет — та, которая наградила усами святую Бригитту.

Ла Фоссез вытащила шпильку из прически и, начертив тупым ее концом небольшой ус на одной стороне верхней губы, положила шпильку в руку ла Ребур. — Ла Ребур покачала головой.

Дама де Боссьер трижды кашлянула себе в муфту — ла Гюйоль улыбнулась. — Фу, — сказала дама де Боссьер. Королева Наваррская прикоснулась к глазам кончиком указательного пальца — как бы желая сказать: — я вас всех понимаю.

Всему двору ясно было, что слово усы погублено: ла Фоссез нанесла ему рану, и от хождения по всем закоулкам оно не оправилось. — Правда, оно еще несколько месяцев слабо оборонялось, но по их истечении, когда сьер де Круа нашел, что за недостатком усов ему давно пора покинуть Наварру, — стало вовсе неприличным и (после нескольких безуспешных попыток) совершенно вышло из употребления.

Наилучшее слово на самом лучшем языке самого лучшего общества пострадало бы от таких передряг. — Священник из Эстеллы [246]написал на эту тему целую книгу, показывая опасность побочных мыслей и предостерегая против них наваррцев.

— Разве не известно всему свету, — говорил священник из Эстеллы в заключение своего труда, — что несколько столетий тому назад носы подвергались в большинстве стран Европы той же участи, какая теперь постигла в Наваррском королевстве усы? Зло, правда, не получило тогда дальнейшего распространения, — но разве кровати, подушки, ночные колпаки и ночные горшки не стоят с тех пор всегда на краю гибели? Разве штаны, прорехи в юбках, ручки насосов, втулки и краны не подвергаются до сих нор опасности со стороны таких же ассоциаций? — Целомудрие по природе смиреннейшее душевное качество — но снимите с него узду — и оно уподобится льву, беснующемуся и рыкающему.

Цель рассуждений священника из Эстеллы не была понята. — Пошли по ложному следу. — Свет взнуздал своего осла с хвоста. И когда крайности щепетильности и начатки похоти соберутся на ближайшем заседании провинциального капитула, они, пожалуй, и это объявят непристойностью.

Когда пришло письмо с печальным известием о смерти моего брата Бобби, отец занят был вычислением расходов на поездку в почтовой карете от Кале до Парижа и дальше до Лиона.

Злополучное то было путешествие! Доведя его уже почти до самого конца, отец вынужден был проделать шаг за шагом весь путь вторично и начать свои расчеты сызнова по вине Обадии, отворившего двери с целью доложить ему, что в доме вышли дрожжи, — и спросить, не может ли он взять рано утром большую каретную лошадь и поехать за ними. — Сделай одолжение, Обадия, — сказал отец (продолжая свое путешествие), — бери каретную лошадь и поезжай с богом. — Но у нее не хватает одной подковы, бедное животное! — сказал Обадия. — Бедное животное! — отозвался дядя Тоби в той же ноте, как струна, настроенная в унисон. — Так поезжай на Шотландце, — проговорил с раздражением отец. — Он ни за что на свете не даст себя оседлать, — отвечал Обадия. — Вот чертов конь! Ну, бери Патриота, — воскликнул отец, — и ступай прочь. — Патриот продан, — сказал Обадия. — Вот вам! — воскликнул отец, делая паузу и смотря дяде Тоби в лицо с таким видом, как будто это было для него новостью. — Ваша милость приказали мне продать его еще в апреле, — сказал Обадия. — Так ступай пешком за твои труды, — воскликнул отец. — Еще и лучше: я больше люблю ходить пешком, чем ездить верхом, — сказал Обадия, затворяя за собой двери.