Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

— — — — — — Скажите, пожалуйста, мадам, на какой улице живет та дама, которая поступила бы иначе?

От необыкновенных обстоятельств смерти Корнелия отец совершил переход к смерти Сократа и излагал дяде Тоби сущность защитительной речи философа перед судьями; — это было неотразимо: — не речь Сократа, — а увлечение ею моего отца. — Он сам написал «Жизнь Сократа» [255]за год до того, как оставил торговлю, и я боюсь, что она-то, главным образом, и повлияла на его решение. Вот почему никто не был лучше моего отца оснащен для того, чтобы понестись с таким подъемом по морям героического красноречия. Ни один период Сократовой апологии не заключался у него словами короче, чем перерождение или уничтожение , — ни одна мысль в середине его не была ниже, чем быть — или не быть , — чем переход в новое и неизведанное состояние — или в долгий, глубокий и мирный сон, без сновидений, без просыпу, — чем: «И мы, и дети наши рождены для того, чтобы умереть, — а не для того, чтобы быть рабами». — Нет — тут я путаю; это взято из речи Елеазара, как ее передает Иосиф [256](De Bell Iudaic [257]). Елеазар признается, что кое-что позаимствовал из индийских философов; по всей вероятности, Александр Великий во время своего вторжения в Индию, после покорения Персии, в числе многих украденных вещей — украл также и это изречение; таким образом, оно было привезено, если не им самим (так как все мы знаем, что он умер в Вавилоне), то, во всяком случае, кем-нибудь из его мародеров в Грецию, — из Греции попало в Рим, — из Рима во Францию, — а из Франции в Англию. — Так совершается круговорот вещей.

По суше я не могу себе представить другого пути. —

Водою изречение легко могло спуститься по Гангу в Гангский или Бенгальский залив, а оттуда в Индийский океан; по торговым путям того времени (путь из Индии через мыс Доброй Надежды был тогда неизвестен) оно могло быть потом завезено вместе с другим москательным товаром и пряностями по Красному морю в Джедду, порт Мекки, или же в Тор, или в Суэц, города, расположенные в самой глубине залива, а оттуда караваном в Копт, на расстоянии всего трех дней пути, далее по Нилу прямо в Александрию, где наше изречение выгружено было у самого подножия большой лестницы Александрийской библиотеки, — и из этого склада, я думаю, его и достали. — Господи боже! какую сложную торговлю приходилось вести ученым того времени!

— У моего отца была манера, немного напоминавшая Иова (если только такой человек когда-нибудь существовал — если же нет, то и говорить не о чем. —

А впрочем, замечу мимоходом, на том основании, что ваши ученые несколько затрудняются точно установить эпоху, когда жил этот великий муж, — например, до или после патриархов и т. д., — объявить на этом основании, что он не жил вовсе, немного жестоко, — это не то, чего они хотели бы, — но как бы там ни было) — у моего отца, повторяю, была манера, когда события принимали слишком неблагоприятный для него оборот, особенно в первом порыве раздражения, — удивляться, зачем он родился, — желать себе смерти, — подчас даже худшего. — А когда вызов был слишком дерзким и огорчение наделяло уста его незаурядной силой, — вы едва ли могли бы, сэр, отличить его от самого Сократа. — Каждое его слово дышало тогда чувствами человека, презирающего жизнь и равнодушного ко всякому ее исходу; вот почему, хотя мать моя не была женщиной особенно начитанной, однако содержание речи Сократа, преподносимое отцом дяде Тоби, было для нее вещью вовсе не новой. — Она слушала со спокойным вниманием и продолжала бы так слушать до конца главы, если бы отец не углубился (без всякого разумного повода) в ту часть речи, где великий философ перечисляет своих единомышленников [258], своих союзников и своих детей, но отказывается строить свою защиту, действуя на чувства судей. — «У меня есть друзья, — у меня есть близкие, — у меня трое заброшенных детей», — говорит Сократ. —

— Стало быть, — воскликнула моя мать, отворяя двери, — у вас одним больше, мистер Шенди, чем я знаю.

— Господи боже! Одним меньше, — сказал отец, вставая и выходя из комнаты.

— — Это он о детях Сократа, — сказал дядя Тоби. — Который умер сто лет тому назад, — отвечала мать.

Дядя Тоби был не силен в хронологии — поэтому, не желая ступать и шагу дальше по ненадежному грунту, он благоразумно положил свою трубку на стол, встал, дружески взял мою матушку за руку и, не говоря больше ни хорошего, ни худого слова, повел ее за отцом, чтобы тот сам дал необходимые разъяснения.

Будь этот том фарсом, — предположение, по-моему, совершенно праздное, если только не считать фарсом любую жизнь и любые мнения, то последняя глава, сэр, заканчивала бы первое его действие, и тогда настоящая глава должна была бы начинаться так:

Птр.. р.. инг — твинг — твенг — прут — трут — ну и препоганая скрипка. — Вы не скажете, настроена она или нет? Трут — прут. — Это, должно быть, квинты. — Как скверно натянуты струны — тр. а. е. и. о. у — твенг. — Кобылка высоченная, а душка совсем низенькая, — иначе — трут… прут — послушайте! ведь совсем не так плохо. — Тили-тили, тили-тили, тили-тили, там. Играть перед хорошими судьями не страшно, — но вот там стоит человек — нет — не тот, что со свертком под мышкой, — а такой важный, в черном. — Нет, нет! не джентльмен при шпаге. — Сэр, я скорее соглашусь сыграть каприччо самой Каллиопе, чем провести смычком по струнам перед этим господином, — и тем не менее ставлю свою кремонскую скрипку против сопелки, — такое неравное музыкальное пари никогда еще не заключалось, — что сейчас я самым безбожным образом сфальшивлю на своей скрипке, а у него даже ни один нерв не шевельнется. — Дали-тили, дели-тили, — дили-тили, — дали-пили, — дули-пили, — прут-трут — криш-креш-краш. — Я вас убил, сэр, а ему, вы видите, хоть бы что, — если бы даже сам Аполлон заиграл на скрипке после меня, он бы не доставил ему большего удовольствия.

Тили-тили, тили-тили, тили-тили — гам — там — трам.

— Ваши милости и ваши преподобия любят музыку — и бог наделил вас всех хорошим слухом — а некоторые из вас и сами восхитительно играют — трут-прут, — прут-трут.

О, есть на свете человек — которого я мог бы слушать с утра до ночи, — который обладает даром дать почувствовать то, что он играет, — который заражает меня своими радостями и надеждами и приводит в движение самые сокровенные пружины моего сердца. — Если вы желаете занять у меня пять гиней, сэр, — то есть на десять гиней больше того, чем я обыкновенно располагаю, — или вы, господа аптекарь и портной, хотите, чтобы я оплатил ваши счета, — воспользуйтесь этим случаем.

Первое, что пришло в голову моему отцу, когда волнение в нашем семействе немного улеглось и Сузанна завладела, зеленым атласным капотом моей матери, — это спокойно засесть, по примеру Ксенофонта [259], и написать для меня Тристрапедию, или систему воспитания, собрав прежде всего для этой цели собственные разбросанные мысли, взгляды и суждения и связав их вместе так, чтобы из них получился устав для руководства моим детством и отрочеством. Я был последней ставкой моего отца — он потерял моего брата Бобби совсем, — он потерял, по его собственным выкладкам, полных три четверти меня — иными словами, был несчастлив в первых трех больших ставках на меня — ему не повезло с моим зачатием, с моим носом и с моим именем, — оставалось одно только воспитание, и отец принялся за работу с таким же усердием, с каким дядя Тоби занимался когда-нибудь изучением баллистики. — Различие между ними было то, что дядя Тоби черпал все свои познания в этой науке из Николая Тартальи, — а отец высучивал свои положения, нитка за ниткой, из собственных мозгов — или же проделывал не менее мучительную работу, перематывая все, что выпрядено было до него другими прядильщиками и пряхами.