Адальберт Штифтер - Бабье лето

На следующее утро я собрался с мыслями, чтобы осознать, что произошло и какие важные обязанности я возложил на себя. Я оделся, чтобы выйти из дому и освежить лицо и тело прохладным утренним воздухом.

Покинув свою комнату, я направился к коридору, проходящему вдоль дома в южной его части. Окна этого коридора смотрят на двор, а его двери ведут в выходящие на юг комнаты Матильды и Наталии. Двери эти, когда-то, видимо, предназначенные служить гостям, были теперь большею частью заперты, потому что комнаты сообщались внутри. Я выбрал этот коридор потому, что на западной стороне замка он ведет к лестничке, кончающейся внизу дверцей, которая утром обычно бывала открыта и через которую можно было пройти прямо в поля широкой сухой дорогой, что позволяло уйти вдаль незаметнее, чем через главный выход замка. Я полагал, что не помешаю обитательницам примыкающих к коридору комнат, потому что каменный пол этого коридора был во всю его длину застелен мягким ковром, приглушавшим шаги. Кроме того, солнце поднялось уже так высоко, что можно было предполагать, что все в замке давно на ногах.

В конце коридора, приближаясь к лестнице, я увидел открытой одну из дверей, которая, как я полагал, вела в комнаты женщин. Потому ли она была открыта, что собирались выйти, или потому, что в нее сейчас вошли? Или открытой ее оставила в спешке служанка, или на то была какая-то другая причина? Я помедлил, прежде чем пройти мимо этой двери. Но зная, что она ведет только в переднюю, и будучи уже так близко от лестницы, которая вывела бы меня из дому, я решился пройти мимо, ускорив шаг. Я последовал дальше, еще осторожнее ступая на мягкий ковер. Дойдя до двери, я заглянул внутрь. Мое предположение подтвердилось, дверь вела в переднюю. Она была маленькая и обставлена самой простой мебелью. Но заглянуть я смог не только в переднюю, но и в следующую комнату, соединявшуюся с ней большой стеклянной дверью, к тому же еще полуоткрытой. А в этой комнате стояла Наталия. За нею у стены высились благородные средневековые шкафы. Она стояла почти в середине комнаты у стола, на котором лежали две цитры и с которого ниспадала старинная узорная скатерть. Наталия была полностью одета для выхода, не хватало только шляпы на голове. Ее красивые волосы были собраны на затылке и скреплены лентой или чем-то подобным. Платье было закрытое и застегивалось без каких-либо дополнительных украшений. Снова из светло-серой шелковой материи, но с очень тонкими ярко-красными полосками, оно обтягивало бедра, а дальше спускалось к ногам пышными складками. Рукава были узкие, доходили до запястий, и на них, как и выше локтей, чередовались поперечные полосы, замыкавшиеся, словно браслеты. Наталия стояла совершенно прямо, даже немного откинувшись. Левая ее рука была вытянута и опиралась ладонью на вертикально стоявшую на столике книгу. Правая рука легко лежала на левом предплечье. Ее несказанно прекрасное лицо пребывало в покое, как если бы глаза, прикрытые сейчас веками, были опущены и она о чем-то задумалась. В чертах ее была такая чистая, такая тонкая одухотворенность, какой я и в ней — а уж в ней-то всегда являла себя глубокая душа — прежде не видел. Я понял, что выражала ее фигура, я как бы слышал ее мысленный возглас: «Свершилось!» Она не слышала моих шагов, потому что пол коридора покрывал ковер, и не видела меня, потому что лицо ее было обращено к югу. Я недолго наблюдал ее задумчивость и, тихо пройдя мимо, спустился вниз. Меня, словно море, охватило блаженство, когда я увидел, что Наталия окрылена тем же чувством, что я, чувством, что нужно объять умом это нежданное счастье, понять этот дар судьбы, уразуметь, какой новый, неизмеримо важный поворот сделала жизнь. Мне не верилось, что существо, в котором воплощалось самое прекрасное из всего, что я знал, существо, которое можно было назвать и гордым, ибо до сих пор оно отворачивалось от всякого сближения, что это существо погрузилось в такую задумчивость из-за меня. Я подумал, что, пока жив, проживи я хоть до предельного возраста или дольше того, буду любить ее, живую ли, мертвую ли, каждой каплею своей крови, всем своим сердцем, и всегда, во все времена, буду беречь ее в глубинах своей души. Самым сладостным показалось мне ощущение способности любить ее не только в этой жизни, но и в тысячах жизней после тысяч смертей. Сколько всего я видел на свете, сколько получал радостей, сколько вещей находил приятными — и все это теперь — ничто, а высшее счастье — это возможность назвать чистую, глубокую, прекрасную человеческую душу совсем-совсем своей.

Пройдя через дверцу, оказавшуюся незапертой, я пошел по дороге, проходящей с этой стороны мимо замка и ведущей в поля. Она широка, засыпана мелким песком и потому, благодаря своей сухости, особенно хороша для утренних моционов. Проложена она прежним владельцем замка, и Матильда улучшила ее. От калитки она идет в обе стороны, на север и на юг, образуя таким образом касательную линию к замку. Роланд в шутку всегда и называл ее касательной. Фруктовые деревья, густо теперь окаймляющие ее, Матильда большей частью пересадила сюда уже взрослыми. Прежде вся эта дорога представляла собой аллею из тополей. Но поскольку шла она совершенно прямо и была обсажена совершенно прямыми деревьями, ее нашли очень некрасивой и неподходящей для приятных прогулок. Посоветовавшись со своими друзьями, Матильда постепенно убрала тополя, очень к тому же вредные для полей. Они были срублены, а корни их выкорчеваны. При замене их фруктовыми деревьями умышленно не сажали последних во всех тех местах, где стояли тополя, чтобы из тополиной аллеи не получилась опять аллея плодовых деревьев, что было бы, правда, не так некрасиво, как было раньше, но все-таки не очень красиво. Благодаря этим пробелам в посадке дорога, прямизну которой совсем устранить было бы трудно, да и менять без какого-то нового общего замысла не следовало — слишком она была своеобычна, — приобрела нужное разнообразие. На север от замка она идет через луга и поля мимо кустов, затем поднимается к лесу и в него проникает. На юг она идет через поля, там она окаймлена особенно красивыми яблонями и, плавно поднимаясь на горбик пашни, открывает оттуда прекрасный вид на горы.

Я пошел на юг, как то вообще люблю делать в начале прогулки, чтобы удобнее было глядеть вперед, где все освещено, и любоваться блеском и оттенками облаков. Небо, как и вчера, было совершенно ясно, солнце, светя с востока, слизывало капли, висевшие на травинках и на листьях деревьев. Утренняя свежесть еще не исчезла, хотя солнце делалось все ощутимее. Я смотрел на мир новыми глазами, казалось, все вокруг помолодело и нужно постепенно привыкнуть к новому виду вещей. Я поднялся на холмик и взглянул на длинную гряду гор. На меня взирали их синие острия и направляли свой тонкий блеск десятки снежных полей. Видел я и вершины гребня, где работал в последний раз. Мне казалось, что прошло много лет с тех пор, как я был в тех снежных котловинах и ледяных полях. Я стоял и отдавался ласковому воздуху, блеску солнца, сиянию мира. Обычно, отправляясь бродить по окрестностям, я совал в карман какую-нибудь книгу, а сегодня я этого не сделал. У меня не было теперь никакой охоты читать. Вскоре я снова зашагал мимо деревьев, на которых уже висели, на каждом своего сорта, яблоки, уже принимавшие свойственную им окраску. Я дошел по взгорью пашни до начала легкого спуска, после которого дорога кончается в долине на границе чужого поместья или, вернее, переходит в другую дорогу, обладающую свойствами всех бесчисленных пешеходных дорог нашей страны, благоустраивать, улучшать или украшать каковые никто не думает. Спускаться, однако, я не стал, потому что не хотел идти к долине, где обзор ограничен.