Адальберт Штифтер - Бабье лето

— Ах, милый, дорогой брат, — отвечала она, — как часто устремляются мои мысли к этому месту и как часто пребывает моя душа в этих еще неведомых мне стенах!

— Но ты понимаешь, — сказал я, — что сейчас мы не можем отправиться туда и что все должно идти своим естественным ходом?

— Понимаю, — ответила она.

— Ты увидишь их, прижмешь к сердцу и полюбишь, — сказал я.

Клотильда снова заглянула в трубу, она очень долго смотрела в нее, все подробно разглядывая. Я направлял ее взгляд на то, что казалось мне важным, все объяснял, рассказывал о замке и его обитателях.

Тем временем наступил полдень, мы сняли подзорную трубу и медленно пошли к своему пристанищу.

— Нельзя ли увидеть отсюда и дом роз? — спросила она на ходу.

— Отсюда — нет, — возразил я, — отсюда не видно даже самой высокой горы окрестностей дома роз, потому что их закрывает Коронный лес, который ты видишь на севере. Едучи дальше, мы поднимемся на холм, откуда я смогу показать тебе возвышенность, на которой находится этот дом, а в подзорную трубу ты сможешь увидеть и его.

Мы вернулись в свое пристанище и на следующий день поехали дальше. Когда мы доехали до моста, откуда была видна возвышенность Асперхофа, я велел остановиться, мы вышли, я показал Клотильде холм, на котором стоит дом моего гостеприимца, и направил подзорную трубу так, чтобы она увидела дом. Но мы были на таком большом расстоянии от Асперхофа, что даже в подзорную трубу дом виден был только как какая-то белая звездочка. Затем мы двинулись дальше.

Когда за этим днем прошел третий, мы к вечеру въехали в ворота родительского дома в предместье нашего города.

— Матушка, — воскликнул я, когда она и отец, знавший о нашем приезде и потому оставшийся дома, вышли нам навстречу, — я возвращаю тебе ее здоровой и цветущей.

Действительно, Клотильда, как и отец во время его небольшой поездки, благодаря воздуху и движению стала сильнее, бодрее, румянее, чем когда-либо была в городе.

Спрыгнув с экипажа в объятия матери, она приветствовала ее, а затем и отца с великой радостью: ведь она впервые покинула родителей и была долгое время довольно далеко от них. Ее повели к лестнице, а затем в ее комнату. Там она принялась рассказывать, рассказывала она охотно и часто прерывала себя, раскрывая привезенный багаж и доставая оттуда различные вещи, купленные ею в подарок или на память в разных местах или собранные в пути. Я тоже пошел с ней в ее комнату, и, пробыв у нее довольно долго, мы удалились и предоставили ей необходимый покой.

Теперь у Клотильды наступила пора какой-то оглушенности. Она не переставала описывать, рассказывать, листала рисунки или рисовала сама, стараясь восстановить в памяти увиденное.

Но и для меня это путешествие прошло не без пользы. То, что я сказал, наполовину в шутку, наполовину всерьез — что эта поездка успокоит меня, — сбылось. Клотильда, смотревшая на вещи, давно мне знакомые, новыми глазами, вбиравшая в себя все с такой свежестью, ясностью и глубиной, направила мои мысли на себя, дала мне самому что-то свежее, самобытное, наделила меня радостью по поводу ее радости, благодаря чему я мог увереннее размышлять о своих делах и лучше в них разобраться.

Я не договаривался с Наталией о переписке, я об этом не думал, она, наверное, тоже. Наш союз казался мне таким высоким, что он, по-моему, только проиграл бы, если бы мы писали друг другу письма. Мы должны были быть твердо уверены в любви другого, не смели унижать себя нетерпением, должны были ждать, как все пойдет. Поэтому я мог жить с чувством блаженства вдали от Наталии, мог радоваться, что все обстоит так, как обстоит, мог ждать, что предпримут мои родители и близкие Наталии.

Стараясь помочь Клотильде, которая хотела передать красками увиденные ею горы, небо, озера и леса, я показывал ей, в чем она ошибается и как это сделать лучше. Мы знали теперь, что ту нежную силу, которая предстает нам в материи гор, изобразить невозможно и что искусство больших мастеров состоит лишь в наилучшем приближении. Помочь я старался ей и в ее усилиях подражать той манере игры на цитре, которую она узнала в горах, и воспроизводить услышанные там звуки. Нам обоим не удавалось сравняться с нашими образцами, но мы радовались хотя бы своим попыткам. Дважды или трижды я навещал друзей.

Так пришла зима. Уже решив по совету отца навестить моего гостеприимца зимой, я заодно решил побывать зимой и в горах, взойти, если удастся, на какую-нибудь высокую гору и на ледник. Я выбрал для этого январь, как наиболее устойчивый и обычно самый ясный месяц зимы. В самом его начале я выехал из родительского дома и по слепящему снегу, которым все было покрыто вокруг, поехал на санях в места, где жили мои друзья. Погода уже десять дней держалась в меру холодная, снега было обилие, сани летели по дороге, словно по воздуху. Как и прежде я ездил только в открытых повозках, так и теперь, запасшись добрыми шубами, я ехал в открытых санях, радуясь и мягкому покрову, который меня укутывал, и тому, в который было облечено все кругом, радуясь молчащим лесам, одетым инеем, радуясь неподвижно распростершим свои белые решетки плодовым деревьям, радуясь домам, над которыми уютно поднимались дымы, радуясь бесчисленным звездам, которые на холодном и темном небе сверкали ночами ярче, чем когда-либо летом. Я собирался побывать сначала в горах, а потом у моего гостеприимца.

Я доехал почти до Лаутерской долины. Когда пришлось покидать тракт, я нанял одноконные сани, потому что боковые дороги, по которым зимой ездят всегда на одной лошади, для пароконного экипажа слишком узки, и направился к долине и к трактиру «У кленов». Клены простирали в зимний воздух огромные, фантастической формы, оголенные, в волосках веточек руки, многооконный трактир, окрашенный в коричневый цвет, казался в сочетании с лежавшим на его крыше и вокруг него снегом еще более коричневым, чем обычно, а сосновые столы перед домом были разобраны и убраны для сохранности. Хозяйка встретила меня с удивлением и радостью, что я приехал в такое время года, и от души пообещала, что моя комната будет такой теплой и уютной, словно ветра нет и в помине, и такой светлой, словно солнце, если оно вообще светит, светит исключительно в мои окна. Я велел отнести свои вещи в комнату, и веселый огонь вскоре уже запылал в печке, которую, что почти не встречается в горах, топили в комнате же. Хозяйка устроила это так потому, что из сеней подойти к печке было трудно. Немного согревшись и разобрав главные свои вещи, я спустился в главную гостиную. Там были разные люди, случайно заехавшие сюда по дороге или искавшие легкого подкрепления и беседы. Благодаря множеству очень близко друг к другу расположенных окон здесь было такое обилие света, что солнечные лучи зимнего дня играли вокруг столов, а это было тем приятнее, что от горевших в большой печи поленьев комната наполнялась уютным теплом. Я справился о старом Каспаре, он был здоров, и по моей просьбе послали за ним. Я сказал, что хочу подняться от Лаутерского озера к ледяным полям Эхерских гор. Сначала, мол, я собирался посмотреть лед Зимми у верхушки кара, но пробираться к гребню кара зимой очень неприятно, и хотя Эхерские горы несколько ниже, чем Зимми, они все-таки красивее и оправлены несравненно более статными скалами. Все отговаривали меня от этой затеи, зимой туда не пройти, а холод в горах такой, что вынести его невозможно. Я сначала возражал на это, говоря, что именно зимой, по их собственным словам, на Эхерских горах никто не был и, следовательно, ничего не известно точно.