Адальберт Штифтер - Бабье лето

Когда мы вошли, к нам подошел Ойстах и поздоровался со мною еще приветливее и теплее, чем то делал всегда. Я заметил, что в мастерской трудится на два рабочих больше, чем то бывало обычно. Появилось, стало быть, много работы или какая-то спешная. После ветра на дворе в доме нам было приятно, тепло и уютно. Ойстах проводил нас через мастерскую в свою комнатку. Я сказал ему, что приехал, чтобы побыть часть зимы в Асперхофе, которого я еще ни разу не видел зимою, проводя зимы обычно в городе, где из-за множества домов и всяческих мер против зимы сущность ее искажается.

— У нас вы сможете увидеть зиму во всей полноте, — сказал Ойстах, — и она всегда очень красива, даже тогда, когда она изменяет своему ладу, напуская теплые ветры, синие тучи и потоки дождя на бесснежную местность. У нас, однако, она не забывается настолько, чтобы, как то случается в южных странах, превратиться в карикатуру лета, принося теплые дни и всякую зелень. Тогда ее, пожалуй, выдержать было бы трудно.

Я рассказал ему о своем походе на эхерский ледник, добавив, что я тоже провел уже немало ясных и ненастных зимних дней на лоне природы, вдали от большого города.

Затем он показал мне рисунки, добавившиеся к прежним, а также чертежи, наброски и прочие планы изделий, которые сейчас были в работе. Среди рисунков было уже несколько сделанных с предметов, принадлежавших кламской церкви, а среди планов многие касались улучшений, намеченных моим гостеприимцем в той церкви, которую я вместе с ним посетил.

Вскоре мы прошли и в мастерскую и осмотрели вещи, находившиеся в работе. Большей частью это были предметы, предназначавшиеся все для той же церкви. Затем я увидел скрепление тонких дубовых и сосновых досок, похожее на фон резных работ на отцовских панелях, увидел я и карнизы, которые тоже подошли бы к панелям. Из мебели в работе был шкаф, который должен был состоять из самых разных, в том числе и редчайших пород дерева, обычно не применяемых для столярных изделий. Мне показалось, что он задуман очень большим, но его назначения и его формы, о которых на основании сделанного еще ничего нельзя было заключить, угадать я не мог. Я не стал спрашивать об этом, а мне ничего не сказали на этот счет.

Пробыв некоторое время в столярной и поговорив и о других предметах, кроме тех, что в ней находились или были связаны с ней, мы ушли оттуда, и мой друг с Густавом проводили меня сначала в дом, а потом и в мои комнаты. В них было уже тепло, судя по звукам, в печи пылал огонь, все было подметено и вычищено, на окнах белели свежие занавески, на кровати и на той мебели, где это полагалось, — чехлы, и все мои дорожные вещи, которые я привез на санях, находились уже в моем жилье. Сказав, чтобы я привел себя в порядок и устраивался, мой гостеприимец вместе с Густавом покинул меня.

Распаковав привезенные с собой вещи, я распределил их так, что обе отведенные мне комнаты приняли довольно уютный для зимы вид, чему способствовало и царившее здесь тепло. Я этого и хотел, независимо от того, долго ли проживу в этих комнатах, что зависело от обстоятельств, предвидеть которые я не мог. В особенности свои книги, письменные принадлежности и приспособления для рисования я разместил так, чтобы это как можно лучше, насколько я мог теперь судить, отвечало моим желаниям. Покончив со всем этим, я переоделся, сменил дорожную одежду на более удобную и домашнюю.

Затем я совершил прогулку. Я поднялся через сад своей обычной дорогой к высокой вишне. По хорошо утоптанной в снегу тропинке я заключил, что здесь часто ходят и что сад этот зимой не заброшен, как то бывает со многими садами, и чего не терпят также мои родители, которые дружны с ним и зимою. Даже боковые дорожки были утоптаны, а кое-где видно было, что после сильного снегопада пускали в ход и лопату. Нежнейшие деревца и другие растения были укутаны соломой, все, чему полагалось находиться за стеклом, было хорошенько закрыто и зашпаклевано, все грядки и помещения, занесенные снегом, были как бы обрамлены и размечены окружавшими их дорожками. Ветви деревьев были освобождены от инея, мелкие снежинки на них не задерживались, и они казались особенно темными, чуть ли не черными среди окружавшего их снега. Они качались на ветру и шумели там, где могучие части большого дерева составляли густую, как бы сплошную массу. На голых ветках еще яснее и чаще видны были прикрепленные к деревьям ящички для гнезд. Но пернатых жильцов не было ни видно, ни слышно. Не было ли их здесь вообще, было ли их мало, делала ли их незаметными буря или они скрывались в каких-то укрытиях, в своих домиках? В ветках высокой вишни ветер бушевал вовсю. Я встал под это дерево возле скамьи у его ствола и посмотрел на юг. Темная решетка деревьев лежала подо мной как черная беспорядочная ткань на снегу, дальше был виден дом с его белой крышей, а еще дальше ничего нельзя было разглядеть. Мелькали лишь бледные просветы или темные пятна в зависимости от того, смотрел ли ты на снежные поля или на леса, но ясно ничего нельзя было разглядеть, и длинными полосами, как бы туманными нитями, из которых ткалась ткань, падал снег с неба.

От вишни я не мог выйти на простор, ибо калитка была заперта. Поэтому я повернулся и пошел к дому другой дорогой.

В тот же день я узнал, что здесь Роланд. Мой гостеприимец зашел за мной, чтобы проводить меня к нему. Ему приготовили в доме хорошую комнату. Там он как раз сейчас писал маслом какой-то пейзаж. Когда мы вошли, он стоял у мольберта, находившегося хотя и посередине комнаты, но дальше от окна, чем то обычно бывает. Второе окно было завешено. На Роланде была полотняная накидка, а в руке он держал палитру и палочку. Увидев нас, он положил то и другое на стоявший рядом с ним столик и шагнул нам навстречу. Мой гостеприимец сказал, что это он привел меня сюда, надеясь, что Роланд не будет против.

— Я очень рад такому гостю, — сказал тот, — но в моей картине, наверное, много недостатков.

— Кто это знает? — сказал мой гостеприимец.

— Я сам вижу, — отвечал Роланд, — и у других, сведущих в этом деле, тоже, наверно, найдется немало замечаний.

С этими словами мы подошли к картине.

Ничего подобного я не видел. Не то чтобы я нашел картину такой уж прекрасной, об этом еще нельзя было судить, поскольку многое пребывало еще в самом начальном состоянии, а кое-что показалось мне вообще непреодолимым. Но по замыслу и по мысли картина показалась мне замечательной. Она была очень велика, больше обычного формата пейзажей и в несвернутом виде ее просто нельзя было бы вынести из комнаты, где она создавалась. Изображены на ней были не горы, не потоки, не равнины, не леса, не морская гладь с красивыми кораблями, а застывшие скалы, высившиеся не в каком-то порядке, а как попало, торчавшие в земле глыбами косо и вразнобой, напоминая норманнов, осевших на не принадлежавших им островах. Но земля здесь не походила на землю тех островов, нет, ее не покрывали издревле знаменитые поля или темные плодоносные деревья, она лежала в трещинах, вздыбленная, без дерева, без кустика, в сухих травинках, в белеющих морщинах с бесчисленными камнями кварца, с россыпями окатышей под иссушающим солнцем. Такова была земля Роланда, так покрывала она огромную площадь очень большими и простыми частями, а над нею, отбрасывая тени, в одиночку и скопом, переливались облака на жарком, глубоком, южном небе.