Адальберт Штифтер - Бабье лето

— Ты не знаешь, Раймунд!

— Знаю, знаю, молодой барин, — все может статься.

— Прощай.

Я сошел с лестницы, он проводил меня. Внизу у коляски стояли хозяин, хозяйка и множество слуг. Пришли люди и с хутора. Альфред, поздно уснувший, еще спал, хозяева дома простились со мной каким-то особым образом, окружающие тоже попрощались со мной, пожелали мне счастья и веселого возвращения. Я сел в коляску и уехал из Гейнбаха.

Хозяин этого дома как-то сказал мне:

— Может быть, вы когда-нибудь покинете этот дом без раскаяния и без боли.

Однако я покидал его хоть без раскаяния, но с болью.

Хозяин высказал также предположение, что и его семьи я никогда не забуду. Она и осталась для меня незабываемой.

На почте я отпустил гейнбахскую коляску, последнюю примету этого уголка земли, и заказал место в карете, идущей в город, где я так долго жил, где завершил ученье, откуда уехал в Гейнбах и где находился дом родителей Матильды. Но в городе этом я не остался.

Вблизи места, где я родился, в лесу есть куполообразная скала, с которой видно далеко вокруг. Северный ее склон пологий и порос темными елями. С юга она круто обрывается, весьма высока и испещрена ущельями, там она глядит на редкий лес, между деревьями которого пасется скот. За лесом видны луга и поля, затем высокогорье. Из города я отправился на свою родину, а оттуда на купол этой скалы. Я сидел на нем и горько плакал. Теперь я был одинок, как никогда не был одинок раньше. Я заглядывал в темные жерла пропастей и спрашивал себя, не броситься ли мне туда. Образ моей умершей матери вторгся в эти смутные, ужасные мысли и стал милым предметом моих раздумий. Я ежедневно ходил на эту скалу и часто просиживал на ней по нескольку часов. Не знаю, почему я туда стремился. В юности я часто бывал на ней, нам доставляло удовольствие бросать оттуда довольно большие камни, чтобы увидеть клубы каменной пыли, когда камень ударится о камень, услыхать его удар, услыхать стук и грохот окатышей у подножья скалы. С этого купола не видно было тех краев, где находилось жилье Матильды, не видно было даже граничивших с ними гор. Постепенно я стал бродить и по другим окрестностям моего родного дома. Зять был человек кроткий и тихий, и дома мы, бывало, за весь день обменивались всего лишь несколькими словами.

Со временем я стал подумывать об отъезде и о своих служебных занятиях, о которых так давно забыл, и, может быть, долго не вспоминал бы, поглощенный гейнбахскими делами.

Я снова вернулся в город, где оставались мои пожитки, и всерьез посвятил себя карьере, для которой, собственно, и учился в подготовительных школах. Я подал прошение о приеме на государственную службу, был зачислен и теперь очень усердно трудился в той области низших инстанций, в какой пребывал. Я жил еще уединеннее, чем когда-либо. Моего небольшого жалованья и доходов от моих сбережений хватало на мои потребности. Я жил в той части предместья, которая находилась очень далеко от дома родителей Матильды. Зимою я почти никуда не ходил, кроме как из дома на службу — а это был путь очень долгий — и со службы домой. Кормился я в небольшом трактире, лежавшем на моем пути. Друзей и товарищей я навещал редко, всякая связь с людьми была для меня отравлена. Отдыхом мне служили занятия историей, политическими науками и естествознанием. Прогулки по валу во внешней части города или ходьба по глухой части окрестностей давали мне воздух и движение. Матильду я увидел один раз. Она ехала с матерью в открытой коляске по одной из широких улиц предместья, где я никак не предполагал встретить ее. Я оглянулся, узнал ее и едва не упал. Увидела ли она меня, я не знаю. Затем я отправился на службу, к своему письменному столу. В первое время мое начальство не очень-то замечало меня. Я работал с чрезвычайным усердием, это стало лекарством для моей раны, и я охотно прибегал к этому лекарству. Пока голова моя была заполнена всякими служебными делами, в ней ничего больше не было. Мучительны бывали лишь промежутки. Науки тоже отвлекали не так надежно. Мое усердие наконец обратило на меня внимание, меня повысили. Сначала дело шло медленно, потом пошло быстрее. По истечении нескольких лет я занимал одно из почетнейших мест на государственной службе, дававшее право общения с наиболее образованной частью городских жителей, и у меня были все виды на то, чтобы подняться еще выше. В таких обстоятельствах обычно заключаются браки с девушками из лучших домов, ведущие затем к счастливой и достойной семейной жизни. Матильде было сейчас, наверное, двадцать один или двадцать два года. Никаких попыток сближения со мной со стороны ее родителей не было, и я не находил ни малейших признаков этого, сколь упорно ни ждал, что они обо мне справятся. Поэтому никаких прямых шагов к сближению с нею я делать не мог. Косвенно же я предпринял такие шаги, которые надежно убедили бы ее в неизменности моей привязанности. В ответ я получил недвусмысленные доказательства того, что Матильда презирает меня. К замужеству, для которого ввиду ее богатства и незаурядной красоты имелись самые блестящие предложения, склонить ее не удалось. С глубокой, тяжелой скорбью одел я надгробным покровом самые священные чувства моей жизни.

Не хочу докучать вам рассказом о дальнейшей моей карьере. Это сюда не относится и в основном вам, наверное, известно. Пошли войны, меня переводили с места на место, от меня требовали больших, всеобъемлющих трудов, поездок, докладов, предложений, меня посылали со всяческими миссиями, я соприкасался с самыми разными людьми, и император стал, смею сказать, моим другом. Когда меня возвели в бароны, ко мне издалека приехал мой старый дядюшка, чтобы, как он выразился, засвидетельствовать мне свое почтение. Хотя он не уделял никакого внимания моей матери, а после смерти отца чуть ли не жестоко от нее отстранился, я все-таки принял его приветливо, потому что при моей заброшенности он был как-никак единственным моим родственником. С тех пор мы переписывались. Я вступал в связь со множеством людей и познакомился с некоторыми сторонами общества. Но связи эти отчасти носили светский характер, отчасти люди стремились ко мне, надеясь через меня возвыситься, отчасти же такие встречи были совсем безынтересны. Как тяжелы мне были мои дела, как мало, по сути, я для них подходил, об этом я вам уже сказал. Постепенно я стал почти стариком. Подолгу живя в отдалении, я не знал многих обстоятельств в столице. Матильда вышла замуж в довольно позднем возрасте. Установился прочный мир, я снова постоянно жил в столице, и тут я совершил нечто, в чем буду упрекать себя до конца жизни, потому что это не соответствует чистым законам природы, хотя случается на свете тысячи и тысячи раз. Я женился без любви и привязанности. Не было отвращения, но не было и привязанности. Взаимное уважение было велико. Мне много говорили, что это мой долг — создать семью, быть окруженным в старости дорогими и близкими, которые будут любить меня, заботиться обо мне, станут моей защитой и унаследуют мое имя и мои почести. Это, мол, долг перед людьми и перед государством. На мое возражение, что у меня нет влечения ни к одному существу женского пола, мне отвечали, что влечения часто ведут к несчастным союзам, а знание друг друга и взаимное уважение строят прочное счастье. Несмотря на зрелый возраст, я все еще мало что смыслил в этих вещах. Мое юношеское увлечение, такое сильное, почти необузданное, не принесло мне счастья. Итак, я женился на девушке, не столь уже молодой, приятного вида, чистейшего нрава, испытывавшей ко мне глубокое почтение. Говорили, что я женился на богатстве, потому что дом у меня велся на широкую ногу; однако дело обстояло не так. Моя супруга принесла мне хорошее приданое, но я мог бы внести в дом еще больше. Поскольку при моей умеренной жизни мне почти ничего не было нужно, я сделал, особенно достигнув высокого чина, значительные сбережения. Их я вложил в тогдашние облигации, а поскольку те по окончании войны сильно поднялись в цене, я стал чуть ли не богачом. Мы прожили два года в этом браке, и тогда я узнал то, чего не знал до его заключения, а именно — что без привязанности в брак вступать не следует. Мы жили в согласии, в глубоком взаимном уважении к хорошим качествам другой стороны, жили во взаимодоверии и взаимовнимании, наш брак называли образцовым. Но мы жили только без несчастья. Для счастья нужно нечто большее, чем отрицательность, счастье — это воплощение очарования другой стороны, к которой радостно устремлены все наши силы. Когда через два года Юлия умерла, я искренне о ней скорбел. Но образ Матильды оставался в моей душе неизменным. Я был теперь снова один. Побудить меня к вступлению в новый брак было невозможно. Я знал теперь то, чего прежде не знал. Любовь и привязанность, думал я, — это вещь, которая прошла мимо моего сердца.