Адальберт Штифтер - Бабье лето

Матильда и мой гостеприимец, казалось, очень любили и уважали эту семью, это явствовало из их обращения с ней.

Матери обеих девушек было лет сорок. Она еще вполне сохраняла свежесть и здоровье красивой женщины, только чуть полноватой, чтобы служить моделью для рисунка, судя по тому, как любят изображать на рисунках красивых женщин. Ее разговор и манеры показывали, что в свете она принадлежит к так называемому высшему обществу. Отец казался образованным человеком, соединяющим с манерами высших сословий города простоту опытности и доброту сельского хозяина, на которого природа оказала смягчающее влияние. Я с удовольствием слушал его речи. Матильда выглядела значительно старше, чем мать девушек, казалось, что когда-то она была такой же, как Наталия, но стала теперь воплощением спокойствия и, я сказал бы, прощения. Не знаю, почему это слово приходило мне уже не раз в те дни на ум. Она говорила о предметах, которые предлагали гости, но собственных предметов для разговоров не предлагала. Говорила она очень просто, не увлекаясь предметом и не желая увлечься исключительно им. Мой гостеприимец вникал в мнения своего соседа по имению и говорил в своей обычной ясной манере, но из вежливости предоставляя гостю выбирать предмет разговора.

Так за одним и тем же столом сидели и в одной и той же комнате двигались эти два вида людей, поистине два вида.

Из того, что они приехали как раз к цветению роз, я заключил, что они не только знали о пристрастии моего гостеприимца к этим цветам, но, пожалуй, и разделяли его.

После трапезы гулять, как обычно в эти дни, не стали, а засиделись за разговорами и разошлись на покой позднее, чем то было принято в этом доме.

На следующее утро завтракали в саду, и, побывав еще в теплице, гости уехали с настойчиво повторенной просьбой навестить их вскоре у них в имении, что и было обещано.

После этого перерыва дни в доме роз пошли тем же ходом, как они шли с приезда женщин. Время, которое у каждого было свободно, мы снова часто проводили вместе. В таких случаях меня нередко особо приглашали в компанию. У Наталии тоже были часы учения, которые она добросовестно соблюдала. Густав сказал мне, что теперь она учит испанский язык и привезла сюда испанские книги. Воспользовавшись местом, выделенным мне в так называемой каменной хижине, я перенес туда много своего добра. Густав уже читал книги Гёте. Его приемный отец выбрал для него «Германа и Доротею», велев читать это произведение так тщательно и внимательно, чтобы каждый стих был ему совершенно понятен, а если что будет неясно, то спрашивать. Меня тронуло, что все книги поставили в комнате Густава в полной уверенности, что он станет читать лишь те, что рекомендовал ему приемный отец. Я часто к нему захаживал, и, не знай я уже, что не в его нраве не исполнять обещанного, я мог бы во время таких посещений в том убедиться. Матильда и Наталия часто присутствовали при том, как мой гостеприимец сыпал на площадке зерно своим пернатым нахлебникам, и нередко, возвращаясь утром с прогулки по саду, я видел, что во время кормления птиц, в угловой комнате, где у окон висели кормушки, орудовала какая-то красивая рука, по которой я узнавал Наталию. Иногда мы ходили смотреть на гнезда, где еще высиживались или вылуплялись птенцы. Большинство гнезд, однако, уже опустело, и потомство жило в ветках деревьев. Мы часто бывали в столярной мастерской, беседовали с людьми, смотрели, как продвигается работа, и говорили об этом. Ходили мы даже к соседям и осматривали их хозяйства. Находясь в доме, мы собирались в кабинете моего гостеприимца, где что-нибудь читали, или в кабинете естествознания, где ставили какой-нибудь занимательный опыт, или в картинной, или в мраморном зале. Мой гостеприимец часто показывал свое умение предсказывать погоду. Его предсказания всегда сбывались. Но часто он отказывался делать их, потому что признаки были недостаточно ясны ему и понятны.

Бывали мы и в комнатах женщин. Приходили мы туда, когда нас приглашали. Маленькая, последняя комнатка, с потайной дверью, принадлежала Матильде. Я назвал ее комнатой роз, и в шутку это название за ней закрепилось. Мне было приятно увидеть, как любовно и мило устроили эту комнату для старой женщины. Здесь царили покой и согласие в сочетании мягких тонов — бледно-красного, серо-белого, зеленого, тускло-фиалкового и золотого. Отсюда открывался пейзаж с милыми очертаниями высокогорья. Матильда любила сидеть у окна в особом кресле, устремив вдаль свое прекрасное лицо, которое мой гостеприимец однажды сравнил с вянущей розой.

В этих комнатах Наталия иногда читала что-нибудь вслух, когда мой гостеприимец о том просил. Вообще же обычно беседовали. На ее столе я видел разложенные в образцовом порядке бумаги и книги. Я не решался взглянуть даже на заглавия этих книг, не говоря уже о том, чтобы взять одну из них и в нее заглянуть. Другие тоже никогда этого не делали. У окна стояла закрытая платком рама с какой-то, может быть, работой. Но Наталия никогда ничего не показывала. Желая, наверное, из приязни ко мне порадовать меня чем-то славным, что делала его сестра, Густав не раз ее об этом просил. Но она каждый раз очень просто отказывала. Как-то ночью, когда мои окна были открыты, я услыхал звуки цитры. Этот музыкальный инструмент горцев я прекрасно знал, во время своих странствий я очень часто слышал игру на нем самых разных рук и старался настроить свой слух на его звуки и модуляции. Я подошел к окну и прислушался. В восточном крыле дома, чередуясь и вторя друг другу, играли две цитры. Кто вдоволь наслушался этих звуков, сразу определит, играют ли на одной и той же цитре или на разных и одними и теми же или разными руками. В покоях женщин я позднее увидел эти две цитры. Но в нашем присутствии никогда на них не играли. Мой гостеприимец об этом не просил, я — подавно, а Густав соблюдал в этом деле твердую сдержанность.

Между тем постепенно подошла пора самого пышного цветения роз. Погода была благоприятная. Легкие дожди, предсказанные моим гостеприимцем, способствовали росту растений гораздо больше, чем то сделала бы стойкая ясность. Они охлаждали воздух, создавали вместо зноя приятную мягкость и смывали с листьев, цветов и стеблей пыль, оседающую на крышах, заборах, листьях и колосьях даже в отдаленных от дороги и окруженных полями местах при долговременной ясной погоде, намного чище, чем то способны были сделать ливни, которыми мой гостеприимец окатывал свои розы с помощью устроенного им под крышей приспособления. Под безоблачным, густой синевы небом распустились в один прекрасный день тысячи цветов, ни одна почка, казалось, не преминула раскрыться. Всех цветов, белоснежные, белые с желтизной, желтые, бледно-красные, багровые, пурпурные, фиалково- и черно-красные, они стояли стеной, и, глядя на них, нельзя было не согласиться с древними народами, которые чтили розы чуть ли не как божества и в дни своих радостей и праздников украшали себя венками из этих цветов. То поодиночке, то вместе мы подходили полюбоваться к решетке с розами или ходили к розариям в саду, но в этот день все в один голос говорили, что сейчас розы в полном расцвете, что прекраснее они уже не станут и отныне начнется их увядание. Это же, правда, говорили и несколькими днями раньше, но теперь полагали, что ошибки уже не может быть, что вершина достигнута. Насколько я помнил прошлый год, когда я тоже застал эти розы в цветении, теперь они были прекраснее, чем тогда.