Адальберт Штифтер - Бабье лето

Поскольку отцу доставляли столько радости старинные вещи и его так обрадовали панели, привезенные ему прошлой осенью, я, прожив некоторое время в доме моего гостеприимца, обратился к нему с одной просьбой. Просьба эта давно была у меня на уме, но решился я на нее только теперь, встретив в доме роз столько теплоты и радушия. Я попросил у моего гостеприимца разрешения зарисовать и написать красками кое-что из его старинной мебели, чтобы показать отцу эти картинки, которые дадут тому более ясное представление о ней, чем мои описания.

Он очень охотно дал согласие и сказал:

— Если вы хотите доставить удовольствие вашему отцу, то рисуйте и пишите красками, как вам угодно, я не только ничего не имею против, но и позабочусь, чтобы в комнатах, которые вам понадобятся, все было тотчас устроено удобнейшим для вас образом. Если Ойстах может вам помочь, он сделает это, разумеется, очень охотно.

На следующий день в комнате, где стоял большой платяной шкаф, с которого я хотел начать, был установлен мольберт, а рядом с ним стол для чертежных работ — и то и другое к моим услугам. Шкаф был подвинут в более светлое место, а все окна, кроме одного, занавешены, чтобы изображаемый предмет был освещен с одной стороны. Ойстах отдал в мое распоряжение все краски на случай, если в тех, что я привез с собой, какой-то вдруг не окажется. Сразу же стало ясно, что рисунки надо делать цветные, потому что иначе нельзя дать представление о предметах, состоящих из дерева разных цветов.

Я тотчас приступил к работе. Мой гостеприимец позаботился, чтобы меня не беспокоили. Когда я рисовал, никто не смел входить в комнату, и вообще, пока в ней находились мои принадлежности, ею не разрешалось пользоваться для других надобностей. Тем более обязанным считал я себя ускорить свою работу.

Тем временем в Асперхоф приехали Матильда с Наталией, и они жили там же, где в прошлом году.

Я прилежно продолжал рисовать. Никто не выражал желания посмотреть мою работу. Я попросил у Ойстаха разрешения иногда обращаться к нему за советом, на что он с готовностью согласился. Поэтому время от времени я водил его в комнату, где работал, и он с большим знанием дела указывал мне, что надо улучшить. Только Густав проявлял любопытство к моему рисованию. Никаких слов он по этому поводу не говорил, но поскольку он ко мне так привязался, а нрава был очень открытого и прямого, мне не составило труда догадаться о его желании. Поэтому я пригласил его зайти ко мне в комнату в такое время, когда я там рисовал, и устроил так, чтобы часы рисования совпадали с его свободными часами. Он исправно приходил, смотрел, как я работаю, спрашивал меня о том о сем и наконец пожелал тоже попробовать написать нечто подобное. Поскольку мой гостеприимец ничего не имел против того, я позволил Густаву пользоваться своими красками, и он принялся за соседним столом рисовать тот же шкаф, что и я. В рисовании он был очень сведущ, наставником его был Ойстах. Но тот все еще не разрешал своему воспитаннику браться за краски, исходя из принципа, что сначала нужно добиться большой уверенности и ловкости в рисунке. Но позабавиться со шкафом — ибо то была всего лишь забава — он в виде исключения разрешил.

Вскоре я кончил первую работу. При точно и добросовестно воспроизведенных цветах изображение выглядело, пожалуй, еще прелестнее, чем сам предмет, потому что от уменьшения все стало изящнее.

Закончив этот рисунок, я показал его моему гостеприимцу и Матильде. Они одобрили его и предложили несколько маленьких изменений. Признав необходимость таковых, я тотчас их сделал. После этого и мой гостеприимец с Матильдой, и Ойстах сочли, что картина готова.

После платяного шкафа я взялся за письменный стол с дельфинами. Поскольку на первом рисунке я уже набил руку, дело со вторым пошло быстрее, и все удавалось легче и с ходу. Кончив, я показал и эту картину Матильде, моему гостеприимцу и Ойстаху. Густав тем временем тоже завершил свой рисунок большого шкафа и принес его. Немного посмеявшись над Густавом, ему, с другой стороны, указали, что следует изменить и добавить. Мне тоже предложили кое-какие поправки. Когда мы покончили с отделкой, мебель в комнате, где мы рисовали, была водворена на свои места, а мольберт и все наши принадлежности были из нее вынесены. В этой комнате я и собирался зарисовать только шкаф и письменный стол.

Затем я занялся еще несколькими небольшими предметами.

Тем временем в дом роз приезжали гости, мы сами навещали соседей, совершали прогулки, а вечерами часто сидели в саду, или перед розами, или под высокой вишней и говорили о разных вещах.

Как-то, когда я, ведя речь о штерненхофской мебели, заметил, что моего отца очень обрадовали бы ее зарисовки, Ойстах сказал, что ничто не помешает мне рисовать в Штерненхофе так же, как в асперском доме. Я не стал вдаваться в этот вопрос, не отваживаясь говорить об этом с Матильдой. На другой день Ойстах сообщил мне об ее согласии, а Матильда очень радушно пригласила меня и сказала, что в ее доме мне будут предоставлены все удобства. Я от души поблагодарил ее за доброту и через несколько дней поехал на лошадях моего гостеприимца в Штерненхоф, а Матильда с Наталией еще остались в доме роз.

В Штерненхофе, мне на удивление, все уже было приготовлено к моему приезду. Поскольку в замке были картины, имелось и несколько мольбертов, которые, мне на выбор, поставили в большой комнате, где находилась старинная мебель. Чертежный стол со всем необходимым тоже стоял уже в этой комнате. Я выбрал из мольбертов один, а остальные велел отнести на прежние их места. Стол я для удобства оставил у себя рядом с мольбертом. Почти все было теперь приспособлено для работы так же, как в Асперхофе. Да и мебель, которую я собирался рисовать, мне разрешалось передвигать к свету по своему усмотрению. Для житья и для сна мне приготовили ту же комнату, в которой я жил в свой первый приезд. Есть мне предложили либо в зале, где я работал, либо в моей жилой комнате. Я выбрал последнее.

Сначала я осмотрел мебель и наметил предметы для зарисовок. Затем я приступил к работе. Я трудился очень прилежно, чтобы непорядок, неизбежно учиняемый в доме моею работою, длился недолго. Поэтому целый день я не покидал зала и только вечером, когда смеркалось, или, утром, перед восходом солнца, выходил во двор или в сад, чтобы освежиться прогулкой на воздухе или просто постоять или посидеть на скамейке, оглядывая окружающие меня просторы. Часто, вымыв кисти, приведя в порядок и разложив по местам рисовальные принадлежности, которыми пользовался в течение дня, я сидел в саду под старыми высокими липами и предавался своим мыслям, пока сквозь листья не проливался багрянец поздней зари и тени на песке не сгущались настолько, что мелких предметов, лежавших на нем, не было уже видно. Но еще чаще я бывал на площадке за обвитой плющом стеной, откуда виден был замок и за ним открывался вид на окрестности и на горы. Стояла тишина, ясное вечернее небо простиралось над замком, на его крышах поблескивали острия флюгеров, покой ниспадал на зеленую землю, и все мягче становилась синева гор. Иногда, в особенно жаркие дни, я заходил и в грот, где была мраморная нимфа, радовался царившей там прохладе, смотрел на ровно текущую воду, смотрел на все тот же мрамор, на котором лишь изредка вздрагивал зайчик, когда в воду попадал поздний луч и она отбрасывала его на изваяние.