Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

Они помолчали, погрузившись в свои мысли. День клонился к вечеру. В комнате, к самым окнам которой подступали не совсем еще оголенные осенью деревья, сгущались тени. Лишь белая голова батюшки четко выделялась на фоне темной стены. Васарису время было ехать, но его мучил один вопрос, и он возобновил разговор:

— Ваши взгляды, батюшка, отличаются строгостью, и нелегко следовать им в жизни. Мы со Стрипайтисом на днях пришли приблизительно к такому же заключению. Но он говорит, что если приходских ксендзов заставить заниматься исключительно церковными делами, то многие не выдержат и пойдут более опасными путями. Как вы, батюшка, на это смотрите?

— Христос сказал, что messis quidem multa est, operarii autem pauci [129] Жатвы много, а делателей мало (латинск.). и среди них еще pauci sunt electi [130] Мало избранных (латинск.). . Многие становятся ксендзами, не имея к тому склонности, другие руководятся ложными расчетами, третьи заблуждаются по слабости характера. Что поделать, брат? Это неизбежное зло, ибо иначе кто же будет совершать святые таинства и богослужение? Так хоть соблюдается обрядовая сторона религии. Как с этим злом бороться — не моего слабого ума дело. Одно я тебе скажу: везде и повсюду мы обязаны напоминать друг другу о том, что чистейший идеал священника — pastor animarum, servus servorum dei [131] Пастырь душ, раб рабов божьих (латинск.). . Надо со всей строгостью внушать молодому семинаристу, что он не должен тешить себя никакими иллюзиями, не должен питать никаких честолюбивых помыслов. Тогда он в любых условиях будет знать свое место. Тогда и ксендзов не по призванию будет меньше, и ксендзы по призванию будут ревностнее. На дурной путь сворачивают прежде всех те, кто обманулся в своих надеждах и деятельности. Жизнь священника — это, брат, непрерывное отречение от самого себя и от мира. Священник — Христов воин, который выходит на бой не за царство мира сего. Оттого он и есть апостол и врачеватель душ. Мирская борьба — это значит заниматься агитацией, политикой, обороняться и нападать. Там достаточно кого-нибудь ненавидеть. Апостольское служение — это любовь ко всем людям.

Васарис сосредоточенно слушал ровный голос батюшки, его суровые слова, и ему казалось, что это говорит само его призвание, его долг, смысл его жизни. Он взглянул на часы и засуетился, собираясь ехать, но батюшка снова усадил его и уже более мягким тоном спросил:

— Ну, а вы как? — и, не дожидаясь ответа, заговорил сам, вспомнив, видимо, свою молодость: — Ах, первые годы священства! Что может быть прекраснее их! Выходишь из семинарии преисполненный восторга, рвения, светлых надежд, не зная ни разочарований, ни горечи. Или первое жертвоприношение святой литургии! Когда ты впервые совершаешь это таинство таинств и несешь в своих руках Христа! Я вот спустя тридцать пять лет живо помню эту торжественную минуту. Первое причастие и первая литургия— это два самых прекрасных, самых святых момента в моей жизни. Ах, блаженны вы, молодые пресвитеры! — в порыве святой зависти воскликнул батюшка.

А у Васариса дрожь пробежала по телу от этих слов и горько стало на душе. Если бы это говорил не «батюшка», а другой человек, знавший о его тайных переживаниях, Васарис подумал бы, что это злая ирония, желание обидеть его или довести до отчаяния. Но нет, — это говорил искренний, простодушный шлавантский батюшка, который и встретился-то с ним первый раз в жизни. Васарису захотелось не то безжалостно развеять иллюзии батюшки, не то унизить и уязвить самого себя, и он с горькой усмешкой сказал:

— Нет, батюшка, не все такие счастливцы, как вы. Увы, у меня не осталось таких светлых воспоминаний ни о первом причастии, ни о первой литургии. Ох, как тяжело даются мне эти первые месяцы священства… Ну, ничего… Я утешаю себя тем, что постепенно втянусь, привыкну…

Батюшка растерялся, с изумлением поглядел на него и беспомощно развел руками:

— Что это вы говорите! Не поверю я, не поверю! Возможно ли, чтобы такие минуты не оставили навсегда светлую память?! А касательно привычки я, право, не знаю… Конечно, привыкаешь выполнять свои обязанности как можно лучше, но бойся, брат, привычки к существу этих обязанностей, бойся освоиться со своими обязанностями, со священством. Когда священник ко всему привыкает, со всем осваивается, это знак того, что душа его уснула, а может быть, и умерла. Священник должен всю жизнь гореть живым огнем. Каждая святая литургия, каждая проповедь, каждая исповедь, совершение каждого святого таинства должны быть все новыми искрами во славу божью, все новыми проявлениями духовной жизни.

— Но господь наделил вас чутким сердцем, восприимчивостью, любовью к прекрасному, — добавил он уже другим тоном и положил руку на колено Васариса. — Вы поэт божьей милостью. Читал, читал и я. Очень хорошо пишете; стихи у вас легкие, благозвучные, чувствительные. И вот что пришло мне на ум, брат: если бы ты положил на стихи духовные песнопения!.. Ведь на что они похожи! Блаженной памяти епископ Баранаускас сделал прекрасный почин, но это лишь капля в море. Ксендз Васарис, послушайся меня, старика, возьми на себя редакцию сборников песнопений, напиши песнопения, достойные церкви. Тем самым ты воздвигнешь себе памятник на вечные времена, и господь вознаградит тебя сторицею.

Хуже этого Васарис ничего не мог ожидать. Этот святой, наивный старичок читал его стихи! Одно воспоминание о них в этой обстановке, среди этой беседы было таким неуместным, что молодому ксендзу стало неописуемо неловко и стыдно. Предложение батюшки до такой степени было чуждо внутреннему миру Васариса и так беспощадно сводило на нет все его творчество, что он, пробормотав какой-то невразумительный ответ, встал и, простившись, поспешил уехать.

Темнело. На башне один колокол печально звонил к «Ангелу господню». Проезжая мимо костельного двора, Васарис увидел, как батюшка торопливо шел к костелу — должно быть, в последний раз посетить sanctissimum и запереть двери.

За селом дорога шла мимо ровных пустых полей какого-то имения. В эти осенние сумерки, пробираясь на телеге среди однообразной равнины, молодой ксендз, как и в тот раз, возвращаясь от Андрюса Пиктуписа, задумался над насущными вопросами. Тогда он увидел образец крайнего морального убожества и всю тяжесть труда священника, сегодня он увидел образец священника-идеалиста. Разум Васариса, его собственный идеализм говорили ему, что если уж быть ксендзом, то таким лишь, как шлавантский батюшка. И надо безотлагательно, сегодня же, стать на эту стезю. Выбросить из головы и сердца давно лелеемые иллюзии и надежды на совмещение поэтического творчества со священнослужением, отказаться от знакомства с баронессой и ее библиотеки, ибо оттуда ему грозят еще большие опасности, чем в семинарские времена со стороны Люце.